– Не знаю. Щекотались они, щекотались, вот и я решилпроверить, подействует на них сглаз или нет. Подействовал, – со вздохомпризнался Валялкин и щелчком сшиб костеростку у себя с колена.

– А если рука теперь не срастется? – спросилаТаня.

– Срастется! У лопухоидов же как-то срастается, –произнес Ванька.

Кто-то постучал. В магпункт вошла Лиза Зализина. Делая вид,что не замечает Таню, она поздоровалась с Ягге и подошла к Ваньке.

– Вот я тебе варенья принесла! Ты же все времяголодный! – сказала она, ставя на тумбочку банку.

– Спасибо! – поблагодарил Валялкин. – О, идаже с ложкой! Здорово!

Почему-то Таню ужасно рассердило, что Ванька не отказался,хотя, с другой стороны, она отлично понимала, что впихивать банку обратноЗализиной, играя в дурацкую игру «возьми – не возьму, да бери – да ни за что!»,было бы с его стороны глупо.

– Разве в магпункте не кормят? – спросила она впространство, ни к кому не обращаясь.

Зализина проигнорировала ее вопрос. Она вообще изо всех силделала вид, что Тани не существует в природе.

– Как твое здоровье? Нога не болит? – спросила онау Ваньки.

– Уже лучше, – сказал Ванька.

– Срастается?

– Да вроде…

Видно было, что Ванька находится в замешательстве. ГрубитьЗализиной ему не хотелось, одновременно он ощущал, что Тане вся эта ситуацияздорово не нравится.

– Хочешь, я тебе на ногу пошепчу? Я умею! –предложила Лиза.

– У Ваньки, между прочим, с ногами все в порядке. Унего, если кто-то обратил внимание, гипс на руке, – сказала Таня.

– Как-то здесь шумно. Зудильник, что ли, где-тоработает? Слышишь, какой противный голос? Наверное, для хмырейпрограмма, – удивилась Зализина, оглядывая стены.

Это было уже слишком. Во всяком случае, для Тани, и Ванькаэто понял.

– Не надо, Лиз! Ягге меня лечит. И вообще моикостеростки малость того… уже, короче, нашептанные… – отказался он.

– Я все равно пошепчу! Это называется «перекрестнаямагия». Когда шепчешь на ногу – выздоравливает рука, и наоборот, – упрямосказала Зализина, не собиравшаяся сдаваться.

– В присутствии третьего не шепчутся. И вообще,надеюсь, приворотного зелья в варенье нет? – не удержавшись, громкоспросила Таня.

Зализина раздраженно посмотрела на нее.

– Нет, только стрихнин… – сказала она.

– О, меня наконец заметили! Какое счастье! Здравствуй,Лиза! – обрадовалась Таня.

– Не доводи меня, Гроттерша! – рассердиласьЗализина.

– Это ты меня не доводи! Я, между прочим, темная. Вот иделай выводы. На любого из вас, беленьких, мне начхать! – произнесла Таня.

Лизка и даже Ванька с удивлением уставилась на Таню.

– Неужели тебе нравится среди темных? – не выдержалаЗализина.

– А то как же! Я их обожаю! Нам что темные искры, чтомагия вуду… Это вы трясетесь, как кленовые листы, как бы чего не вышло! –заявила Таня.

Она была уверена, что соврала, но через некоторое времяпочувствовала, что сказала правду. Она настолько прижилась на темном отделении,что порой даже испытывала удовольствие, произнося запрещенные для светлых маговзаклинания и выбрасывая после этого яркую красную искру. Да что же такое с нейпроисходит?

Неужели прав был Сарданапал, когда говорил, что ее никто непереводил на темное отделение, а она сама перешла, следуя своим склонностям?

«Нет, я не хочу! Не буду!» – с испугом подумала она.

«Хочешь! – уверенно сказал невесть кому принадлежавшийголос внутри. – Хочешь! И будешь!»

* * *

На другой день утром в школе волшебства длятрудновоспитуемых юных волшебников прощались с Гробыней, возвращавшейся клопухоидам. Это происходило в Зале Двух Стихий. Склепова стояла в центре Зала,почти у огненной границы, прежде разделявшей добро и зло, но погасшей в момент,когда скифский меч разрубил волос Древнира.

Каждый переживал расставание с Гробыней по-своему, в мерусвоей внутренней скорби и способности ощущать чужую боль.

Роковой красавчик Жора Жикин вздыхал, размышляя, чтосвидание, назначенное на вторник, теперь никогда уже не состоится, и раз так,то не вписать ли в освободившуюся строчку Дусю Пупсикову или Катю Лоткову. НоЛоткова, скорее всего, снова продинамит, так что правильнее будетподстраховаться кем-нибудь вроде Попугаевой. Уж она-то точно придет, да еще наполтора часа раньше.

Пипа смотрела на Гробыню с недоумением. Она сама не такдавно жила среди лопухоидов и потому не в полной мере понимала трагедиюпроисходящего. «Ну к лопухоидам так к лопухоидам! Столько народу без магииживет – и ничего!» – говорил весь ее вид.

Зато страдающий Гуня Гломов, один искренне любивший Гробыню,рыдал в голос, не просто рыдал, а ревел, как раненый медведь.

– Зачем я тогда оставил ее одну? Зачем? Это я во всемвиноват, я! – повторял он, и его огромные плечи содрогались.

Гломов не боялся показаться смешным, да, по правде, совсем ине казался. Один Семь-Пень-Дыр захотел было сравнить Гуню с плаксивойдевчонкой, но благоразумно передумал. Пень был молод, и ему хотелось жить.

Сама Гробыня стояла потупившись, ни на кого не глядя и лишьпереступала иногда с ноги на ногу. Глаза у нее покраснели, но слез не быловидно. У ее ноги громоздилась небольшая горка из двух чемоданов и рюкзака –все, что она увозила с собой из Тибидохса.

– Ишь! Каменная! – громким шепотом, разнесшимся поЗалу в полной тишине, укоризненно сказала Ягге.

Великая Зуби и Медузия разом оглянулись на нее.

Таня, хорошо изучившая Гробыню за те четыре года, что онижили в одной комнате, знала, чего на самом деле той стоит теперь держаться.Сегодня обе – и Таня, и Гробыня – не спали всю ночь. Склепова то злилась, токричала, то прощалась с Пажом, а под конец уже просто рыдала в голос,уткнувшись головой Тане в колени. Они расставались не то чтобы подругами,подругами-то они как раз никогда не были, но чем-то большим: людьмисблизившимися, свыкшимися и хорошо понимающими друг друга. Таня знала, чтоГробыня будет писать ей длинные письма. Знала и то, что будет ей отвечать.

Сейчас Гробыня просто была уже обессилена и равнодушна ковсему, точно приговоренный к смерти, отчаявшийся получить помилование иощущающий неотвратимые шаги палача.