Вдруг что-то другое привлекло внимание Фредрика. Сирены. Громкие отдающие команды голоса. Звучное хлопанье дверями машин. Громила склонился над Фредриком. Его зубы были стиснуты. Глаза уже больше не широко раскрыты, а сощурены. Он снова поднес руки к горлу Фредрика. Неужели это чудовище сейчас прикончит его?

Нависая над Фредриком, громила схватил шариковую цепочку, на которой висело полицейское удостоверение, и сорвал ее.

— Пио. Мой дорогой, любимый Пио.

Карл Юсефсен наклонился, чтобы еще раз поцеловать своего возлюбленного в губы. Он не заметил, как тот застыл в смущении, что с ним обычно случалось. Сегодня вечером это нестрашно. Сегодня праздник. Он даже не обратил внимания на то, что Пио закурил. Карл прикрыл глаза, прислонился к стене, вдохнул свежий зимний воздух, затем открыл глаза и увидел самое прекрасное из того, что когда-либо наблюдал. Тяжелые снежные хлопья танцевали в желтом свете уличных фонарей, а потом ложились на землю, окрашивая город в белый цвет. Они падали на Пио. На его темные кудри, плечи, за воротник пуховика, таяли на гладком лице баска. Лицо Пио блестело и становилось еще, еще красивее.

— Это твой вечер, Пио. Наш вечер. Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю.

Держась за руки, они пробрались к столику в самой глубине зала, где сидели друзья партии. Опьяневшие, сегодня они поступились своими принципами и не пошли домой. Счастливые, они решили остаться, пока не включился свет и бармен не сказал им строго, но дружелюбно:

— Ну все, мальчики, вечер окончен. Здесь, по крайней мере.

И счастье как будто не собиралось заканчиваться этой зимней ночью: на улице их уже ожидало такси.

— В центр Шиена, — сказал сияющий Карл, усевшись на заднее сиденье.

Водитель повернулся. У него были светлые всклокоченные волосы и ясные улыбающиеся глаза.

— Вы Пио? Пио Отаменди из «Хёйре»?

Никто из них не отреагировал на его слова. После шести лет в политике они делили всех людей на противников, сочувствующих и товарищей по партии.

— Мой любимый сегодня стал лидером «Хёйре» в Порсгрунне, — провозгласил пьяный Карл.

— Это я знаю, — сказал водитель.

Пио снова смутился, спрятав руки в шерстяной плед на сиденье.

— Пио… Никому нет дела, — прошептал Карл и обнял его.

Баск уснул еще до того, как машина пересекла границу города. Когда они остановились на красный сигнал светофора, шофер повернулся к ним.

— Богу есть дело, — пробормотал он.

— Что?

Карл едва успел почувствовать укол иглой в ногу, как тоже уснул.

— Прости меня, Якоб. Передавай привет Софии.

Телефон в руке казался тяжелым. Грустный голос эхом отдавался в пустой квартире. Элис не захотела передавать его сообщение детям. Фредрику пришлось звонить самому.

— Мне так жаль. Но вам не нужно приезжать. Нам придется отложить отпуск. Папе надо работать.

Наконец Фредрик понял, что на том конце провода его никто не слушает. Он потер глаза и положил трубку.

В квартире на Фрогнере, где Фредрик вырос, он поснимал со стен все фотографии. Книги сложил в ящик, а мебель разобрал. И только воспоминания остались на прежнем месте. Запахи. Яблочный пирог с корицей, кровь из носа и свежий асфальт.

Его матери, Гунхилль Фредесен, было девятнадцать, когда она самостоятельно пересекла Атлантику. Два года спустя уже в качестве невесты она стояла рядом со своим возлюбленным у алтаря в лютеранской церкви Святого Петра в городе Григла, штат Миннесота. Кеннет Бейер был американцем с норвежскими корнями, и познакомились они, когда он работал секретарем в норвежской делегации ООН. Фредрик появился на свет летом, когда его родители отправились в отпуск на родину, а два года спустя небольшое семейство переехало в Норвегию. Как оказалось позже, насовсем. Фредрик так и остался единственным ребенком в семье. Кеннет Бейер работал дипломатом в американском посольстве, а Гунхилль сидела дома с мальчиком.

* * *

Адвокатом оказалась длинноногая помощница адвоката в таком обтягивающем наряде, что в ее кармане едва помещались ключи от «ауди» цвета красной губной помады, припаркованного снаружи на тротуаре.

По электронной почте Фредрик сообщил, что работает в полиции. Но по ее виду было заметно, что она ждала кого-то другого, а не избитого парня с забинтованной головой и голосом, скрежещущим, как наждачная бумага по стеклу.

Пиво «Карлсберг» из упаковки по шесть банок — единственное, что он мог ей предложить. Она отказалась.

— По закону вы получаете обязательную долю наследства. К тому же ваша мать завещала вам движимое имущество в квартире, предметы искусства, кухонную утварь и мебель, если они представляют для вас материальную или духовную ценность. Остальное, то есть банковские вклады и выручка после продажи квартиры, отходит к городской церковной миссии.

— И о какой цифре идет речь?

Она достала документ и авторучку из папки в кожаной обложке.

— Ну, не так уж и много. Три миллиона на счету. И потом добавится сумма от продажи квартиры. Тут надо кое-что привести в порядок, — сказал она, скептически посмотрев на пятна на стенах.

Фредрик предположил, что и его она оценила точно так же. На нем была нестиранная рубашка с пятнами пота под мышками и дырявые синие джинсы. Кое-что надо привести в порядок.

— Где-то одиннадцать — двенадцать миллионов выйдет, — отстраненным голосом назвала она цифру.

— Ну и ну, — пробормотал Фредрик.

— Что такое?

Он широко улыбнулся.

— Ну и вы тоже должны получить свой кусочек пирога?

Помощница адвоката не ответила — только улыбнулась в ответ.

— Это тоже вам, — сказала она, протягивая ему коричневый конверт.

«Моему сыну, Фредрику Бейеру». Видимо, это мать писала уже перед кончиной, Надпись на конверте из тонкой бумаги с логотипом адвокатской конторы была сделана дрожащей рукой. Фредрик открыл его. Сверху лежала фотография, которую он сразу узнал. Все годы она висела над диваном в гостиной, пока мать не забрала ее с собой в дом престарелых. Фредрику на фото было года два или три. Он стоит на улице Драмменсвейен семнадцатого мая[34], в 1960-каком-то году. Рядом с ним — родители. Худой, высокого роста отец одет в тот же костюм, в котором его потом похоронили. Во рту он держит трубку, запах которой Фредрик помнит до сих пор. Мама — в тонком светлом платье с большими круглыми пуговицами. Сам Фредрик в одной руке держит норвежский флаг, а в другой — американский. Родители улыбаются, а сын выглядит очень хмурым. Фредрик понятия не имел, кто их фотографировал. Это единственное фото с родителями тех лет.