– Я слышала вас, – наконец шепчу я так тихо, что едва разбираю собственные слова, но Лео так смотрит, что у меня начинают дрожать коленки. – Вас с Виктором. Вы говорили у подножия лестницы. – Я смотрю ему прямо в глаза, произнося фразу, которая словно кислотой въелась в мою память: – «Non era un problema».

Голос срывается от вновь вспыхнувших чувств. Я по-прежнему чувствую унижение, и необходимость выдерживать взгляд Лео совсем не помогает мне справиться с этим. Барьер, который я воздвигла вокруг себя, рушится, истончаясь, и, наблюдая за тем, как Лео хватает ртом воздух, я понимаю, что он чувствует мою боль. Теперь он больше не может отмахнуться от меня, как сделал это за столом.

У меня перехватывает дыхание, я удивляюсь, с каких пор у меня внутри так пусто и темно. Там, где осколки моего сердца изранили внутренности, больше ничего не осталось, кроме уныния и жалости к себе. От этого мрака я невольно вздрагиваю, задыхаясь, и тут же осознаю, что это не мои чувства. Лео позволяет мне читать его. Это он. Его внутренний мир. Его чувства.

Осознание настолько ошеломляет, что я чувствую, как у меня слабеют ноги, и позволяю себе опуститься на колени. Слезы жгут мне веки, заставляя закрыть глаза, прежде чем взглянуть на него, опустившегося рядом с таким видом, будто мои чувства выжигают его изнутри. Моя боль – огонь, в отличие от его удушающего мрака. Я едва могу дышать из-за того, как сильно его горе сжимает мои легкие.

Постепенно связь между нами истончается, заставляя меня хрипло задыхаться, чувствуя, как все внутри переворачивается. Еще никогда не было так больно. Лео стоит передо мной на коленях и тянется рукой к моей щеке.

– Прости меня, – рвано выдыхает он, и это первые слова за долгое время, которым я действительно верю. Слезы склеивают мои ресницы: видела ли я его когда-либо таким уязвимым? Могла ли подумать, что у него в груди не осталось ничего, кроме горя и отчаяния?..

– То, что я сказал тебе на чердаке… Большей частью это была ложь, потому что я чуть не сошел с ума от ужаса. Я был обязан заставить тебя в это поверить. Мне все еще страшно, но то, что я только что… Розали… – Он беспомощно замолкает, растеряв слова. – Ты спросила, чувствую ли я к тебе что-то, и я промолчал, потому что не мог солгать. Вернее, я ничего не сказал, позволяя тебе самой сделать выводы. Я правда не хотел причинять тебе боль, но ты только что показала мне, что я наделал…

Я с трудом сглатываю, собираясь с силами сказать хоть слово.

– Порталы звали меня еще до того, как ты пришел за мной на чердак, ты ведь это не заметил. И я правда планировала вернуться вниз после нашего разговора, но потом услышала, что ты сказал Виктору… Это было слишком. – Это до сих пор отдается эхом в моей голове: – Non era un problema, – горько шепчу я. – Неужели так и было, Лео? Просто игра, чтобы разбить мне сердце, как только я стану настолько глупа, чтобы увидеть за твоей маской что-то настоящее?

С болью на лице Лео закрывает глаза.

– Пожалуйста, позволь мне объяснить. Я должен рассказать тебе всю правду. Дело в моей нативности. Она запрещает нам быть друг другу больше, чем боевыми товарищами. После того что произошло во Флоренции, по возвращении в Мюнхен мне снова напомнили, какую ошибку я совершил, позволив этим чувствам развиваться. Напомнили, что грозит нам, если это произойдет… Мне нужно было как можно скорее убедиться, что, по крайней мере, для тебя эти чувства еще не успели стать значимыми. Розали, моя нативность говорит, что иначе я погублю тебя… погублю нас обоих.

Его слова пронзают меня как ножи, то, как отчаянно и разбито звучит его голос. Я осторожно беру его за руку.

– Нативность – это натальная карта, которую составляют Рубины, верно? О чем именно там говорится?

Я задерживаю дыхание, выжидательно глядя на Лео. Его лицо искажено напряжением, и хотя измученное сердце протестует, мне до дрожи хочется его утешить. Что-то во мне щелкает, облегчая пережитую мной недавно глубокую боль. Лео делает глубокий вдох, и это помогает и мне выровнять дыхание.

– Настанет день, когда Лев и Водолей сгорят от любви. Бойся этого дня, ибо в этом огне сгинут они оба, и их образы навсегда уйдут с небосвода, когда истлеют их звезды в секунду истинного знания.

Мы сверлим друг друга взглядами, пока Лео цитирует пророчество.

– Ты понимаешь, что это значит? Натив не ошибается… никогда.

Я долго смотрю на него, переваривая эту информацию. Так вот в чем все дело. Его великая тайна. Три туманных фразы, из-за которых он снова и снова отталкивает меня.

– Лео, – как можно осторожнее начинаю я, чтобы не расстроить его еще сильнее. – Это… это просто…

Дико сверкая глазами, он вскидывает подбородок.

– Ничего не просто, Розали! Разве ты не понимаешь? Merda! Это моя судьба, и я поклялся не допустить этого во что бы то ни стало! Я знал об этой опасности еще до того, как с тобой познакомился. До того, как обрести своего истинного партнера по путешествиям во времени. А потом появляешься ты, и я с первых секунд понимаю, что это будет проклятая Одиссея. Все в тебе меня привлекает, понимаешь? Все! Твой аромат, твоя улыбка… даже твой непослушный рот. До того, как встретить тебя, я и не думал, что можно до такой степени вляпаться в человека, и это, блин, худшая шутка тысячелетия: то, что я обязан оттолкнуть тебя, в то время как все во мне кричит о том, чтобы быть с тобой.

Он сжимает мою руку так крепко, что немеют пальцы, но я этого почти не чувствую. Его слова заставляют все мысли вылететь из головы, оставляя в ней разруху как после песчаной бури: ничего кроме немого шока.

– Я уже говорил тебе однажды, что не хотел вести себя как ублюдок, но я не могу тебе рассказать. Чем дольше мы были вместе во Флоренции, тем тяжелее мне это давалось. Я только и мог, что без конца повторять себе, что мое мерзкое поведение спасает тебе жизнь, и это единственное, что помогало мне справляться. Хотя нет. Это было невыносимо: видеть, как сияние твоих глаз гаснет из-за того, что я снова повел себя как последний урод. И когда я сказал тебе, что до сих пор вижу в тебе ту глупую девчонку, с которой, как мне тогда казалось, я познакомился… В этом не было ни слова правды, потому что я с самого начала знал, что ты умнее, смелее и восхитительнее, чем все, кого я когда-либо знал.

Боль и искренность в его глазах делают со мной что-то невообразимое: они как марлевые повязки перевязывают мое растрескавшееся сердце, нежно щекоча его осколки. Да, оно все еще хрупкое и не исцеленное до конца, но больше не ноет болезненно у меня в груди, не давит на ребра.

Мне вспоминаются слова Анджело, и сейчас я понимаю их лучше, чем два дня назад: «Я по своему опыту знаю, что людей можно простить, даже если они причинили тебе невероятную боль. Сначала ты думаешь, что никогда не сможешь этого сделать, но в конце концов этому учишься, потому что они не смогли найти способ сделать лучше, потому что искренне раскаиваются или просто потому, что твое глупое сердце нуждается в них».

Да, мое глупое сердце нуждается в Лео так сильно, что у меня звенит в ушах. Как он только что и сказал: все во мне кричит о том, чтобы быть с ним. Он чувствует то же самое, и наконец я понимаю, почему он так борется с этим. Я с новой решимостью встречаю его взгляд.