Всегда с удовольствием докладывавший о своих «успехах», на этот раз Раскатов сильно опасался, что его не похвалят. Основную часть расстрелянных вчера составляли дети, а их трудно было подвести под статью «классовых врагов». Поэтому в отчете Раскатов решил главным инициатором расстрельного акта выставить не себя, а кого-нибудь из товарищей.

«Да вон, хоть Воронина, — решил он, глядя на посапывавшего на лавке подельника. — Чем не боец? И стреляет метко. Последнего-то, кажись, как раз он и уложил. Ему и карты в руки».

Определившись с зачинщиком и опрокинув еще полстакана самогона, Раскатов сел писать отчет. Партийное руководство требовало регулярных докладов о проделанной работе, задержка всегда вызывала нарекания. А пламенный революционер Раскатов не хотел, чтобы о нем сложилось мнение как о плохом работнике.

Но по поводу последней акции он все же сомневался. Поэтому, не зная, чем все обернется, до поры до времени он решил прекратить наведение «революционного порядка» и не устраивать вылазки. Опасаясь порицания за самоуправство, Раскатов не хотел новыми расправами испортить свою репутацию.

Тем временем в монастыре хоронили расстрелянных.

Когда братия попрощалась с новопреставленными и была замаскирована ниша в молельне, настоятель вновь вызвал к себе Игнатия.

— Нужно закрыть пещеры, — сказал он. — Если уж они на священника и на ребенка руку подняли, тут всего можно ждать. Подбери из братьев, кто попроворнее, да принимайтесь за работу. Чую, скоро за убиенными и сами убийцы к нам пожалуют. Торопиться надо.

— Неужто на храм замахнуться посмеют, отец Антоний? На саму Церковь Христову? — изумленно, будто не в силах поверить, спросил Игнатий. — Когда же это видано было на Руси?

— Сам суди. Невинных детей расстреляли. Чего еще ждать? Принимайся. Завтра пошлю Аркадия в дальнюю келью, нужно привести Исидора. Негоже в такое время одному оставаться. Да и мешать он будет. Он вам, вы ему. Уговорим его в общежитие перейти, а вы начинайте в келью кирпич таскать. Там много понадобится. Нужно будет ход целиком заложить, снизу доверху. Да вторую загородку поставить. Да землицы меж ними утрамбовать.

— Эка! Больно уж замысловато выходит, отец. К чему столько стен?

— А к тому. Чтоб в пещеру не попали, кому не надо. Келью найдут, в погреб спустятся. А там — стена. Не догадаются. А если и догадаются, начнут кирпич разбирать — только землю за ним найдут.

— Вон оно как! Хитро. Только это ж сколько кирпича нужно будет!

— Вот я и говорю. Принимайся. Незачем время терять. А я здесь займусь. Здесь ход закладывать не будем, просто засыплем землей. Доверху. Скажу Силуану да еще кому-нибудь с ним. Чтоб завтра же с утра и приступали. Здесь работы тоже много будет. Полностью весь ход засыпать — это не шутка. Закроют, потом нужно будет еще полы настелить. Пускай думают, что оно всегда так было. В общем, принимайся, Игнатий. С Богом.

Получив благословение, Игнатий покинул келью, а отец Антоний, сделав одно дело, не мешкая принялся за другое.

Закрыть пещеры, где покоились останки монахов, он считал очень важной, но не самой главной задачей. Отдав должное усопшим, необходимо было позаботиться о живых.

Жестокая расправа не оставляла сомнений — новая власть не пощадит никого. Поэтому Антоний хотел загодя, не дожидаясь прибытия «гостей», выслать из монастыря всех, кого только возможно. В то же время ему не хотелось создавать повод для лишних волнений и паники.

Раздумывая, как лучше все устроить, настоятель послал за Аркадием, своим неизменным и верным помощником, чтобы посоветоваться и найти верное решение.

— Мыслю, нужно людей уводить, — сказал он, когда Аркадий вошел в келью. — Отсылать отсюда. В скиты дальние или еще куда. Подальше от греха.

— Что так? — серьезно взглянул Аркадий.

— Расстрел — не шутка. Не иначе, безнаказанность они чуют, если так смело действуют. А значит, и сюда могут явиться.

— Продолжить захотят?

— Всякое может случиться.

— И как быть? Бросить храм?

— Храм не бросим. Я останусь, может, еще кто из братии. Если решимости хватит. Но остальным уходить нужно. Хотел посоветоваться с тобой, как бы нам все это сделать потише. Чтоб и братья не скорбели напрасно, да и вести ненужные не разнеслись. Узнают нехристи, что монастырь распускаю, еще хуже чего удумают.

— Куда уж хуже, — тяжко вздохнул Аркадий. — Ты вот что, отец Антоний, ты с глазу на глаз разговор веди. Лично. Объясни все как есть, скажи, что хорошего ждать неоткуда. А там уж пусть каждый сам решает. Кто поздоровее, может хоть прямо сейчас в леса уходить. Хоть в скиты, хоть в пещеры. Куда знают. Греха не будет. А вот старых да малых куда нам определить? Этих поодиночке в лес не отправишь.

— Может, детей из деревенских кто возьмет?

— Вряд ли. Сам знаешь, они, наоборот, стараются сирот к нам пристроить. У Ивана, вон, и родственники были, как без родителей остался, ан нет. Никто не взял. У каждого своих ртов хватает. Нет, не думаю, что в деревне возьмут.

— Тогда нужно подводу снаряжать да отправлять их старой дорогой. И не к Смоленску, а наоборот. Вглубь, подальше. Куда еще не добрались супостаты эти.

— Да есть ли еще места-то такие, отец Антоний? — с сомнением покачивал головой Аркадий.

— Найдутся. А здесь им на верную смерть оставаться. Лучше, что ли?

Последние слова настоятель почти прокричал, грозно глядя в лицо Аркадию. Но в голосе его слышалась боль, а не гнев.

Уговорившись, что Аркадий будет помогать ему в деле тайной агитации, Антоний одного за другим стал уговаривать монахов покинуть обитель. Он разъяснял, что, оставаясь и подвергая себя риску напрасной смерти, они никому не помогут, а только навлекут на него, настоятеля монастыря, невольный грех, что не уберег братию.

Тайно убеждая монахов уходить, Антоний добился того, что в Кащеевке никто не узнал про ежедневно пустеющие кельи в монастырском общежитии. Но для самих обитателей монастыря это не могло остаться незамеченным. Как ни старались Аркадий и Антоний, тревожные слухи и догадки передавались из уст в уста.

— В трапезной уже несколько столов убрали, — делился переживаниями Никита с маленьким Гришей. — Лавки пустые стоят.

— А кому сидеть-то? В монастыре и так уж никого не осталось, — озабоченно хмурясь, отвечал Гриша. — А кто и остался, не выходит. Исидора когда еще из дальней кельи привели, а так ни разу и не показался. Я даже не знаю, какой он из себя. А ты его видел?

— Видел. Один раз. Я однажды сам хлеб носил, Захарка заболел, не пошел. Пришел к келье, в сени зашел, хотел корзинку поставить, смотрю — волчица за мной следом идет. Спокойно так, не торопится. Зашла в сени, стоит, смотрит. Еда для нее уж готовая. Я как стоял, так и обмер. Ноги подкосились, на камень сел. Помнишь, в сенях-то лежит?

— Помню, как же.