— Забудь. Впрочем, что я? Да, он может быть и таким. Но он мужчина, в конце концов, янычар, прошёл школу головорезов. Справедливости ради скажу, что и мы, франки… прости, и мне приходилось убивать, защищая своих. Там, в Александрии, пришлось нелегко. Да и здесь, порой, в центре Франкии, люди бесславно гибнут на глупых дуэлях.

— Мне… всего лишь надо с ним встретиться, — выдавила Ирис. — Поговорить. Я напишу ему, а ты…

Бомарше прервал её сердито:

— Ни в коем случае! Никаких писем! Лучше продумай, что я должен передать ему на словах. Дорогая моя, ты ещё не знаешь, что письмо, особенно от женщины, это такое мощное оружие против неё же! Оно может быть потеряно, украдено или выкуплено, а, попав в чужие руки, стать орудием шантажа, магического воздействия, оговора, а то и привести тебя на плаху. Мы, дипломаты, слишком хорошо знаем о таких случаях. Поэтому давай сейчас вместе продумаем, запишем на бумаге всё, что ты сочтёшь нужным, я заучу это — и передам Джафару-аге слово в слово; а бумагу мы сожжём немедля. Поняла?

— Я всё принесу, — подал голос из своего угла забытый Али, и вышел.

Его хозяйка подавила очередной вздох.

— Ну да, тяжело, — отозвался Бомарше, словно прочтя её мысли. — Но что поделать, так вот и приходится учиться всю свою жизнь. А у тебя она только начинается.

«А мне казалось — эфенди так много вложил в мою бедную голову», — подумала Ирис. И вспомнила любимое четверостишие Учителя, вольно переведённое с фарси:

Жизни хоть и немалой отмерен мне век

Но умнее не стал я, седой человек.

Даже в старости новому я удивляюсь,

Нет конца у кольца, и у мудрости нет

— А я тебе говорю — не получится! — сердито зашептал Пьер, хоть в келье вряд ли кто мог подслушать. — Что я, брата Петра не знаю? Он-то с виду ласковый да обходительный, да «брат», да «отрок»… Какой я ему отрок, когда мне уже осьмнадцатый год пошёл? А снега зимой у него не выпросишь, это точно. А ты — «масла спросить»… Сейчас как завалит вопросами: «Для каких фонарей? А куда это ты, брат, собрался? А есть ли у тебя разрешение на выход, брат?» Говорю тебе, дело гиблое! На припасах для трапезной он не экономит, всё честь по чести выдаёт, но ровно столько, сколько ихними Уставами определено, а что сверх меры — то даже с отцом Дитрихом поспорить может. Казённое бережёт, как своё. А ты говоришь — масло…

— А я тебе так скажу, — пропыхтел Назар, вытаскивая из-под топчана дорожный мешок, с которым сюда приехал. — В том сне, что мы с тобой видели, мы были при всём готовом, помнишь? Не знаю, как ты — а я точно знал, что у нас при себе всего вдосталь. Значит, масло мы получим…

Чихнул от поднятого облачка пыли.

— Вот проклятущая, откуда она берётся? Кажный день с мокрой тряпкой тут на коленках ползаю… Так вот что я скажу: всё у нас получится. Просто надо придумать, как.

Пьер сердито фыркнул и принялся укладывать в мешок их нехитрый скарб: два узких застеклённых фонаря, запасные фитили, мешочек сухарей, давно поджидающий своего часа, два пол-кружка сыра и несколько яблок. Отчего-то после вещего сна, вбив себе в голову, что их хождение по загадочному подземелью долго не протянется, он объявил, что съестным перегружаться не нужно — так, чтобы на ходу раза два-три силы подкрепить; а вот свет им там всё время будет нужен, а потому — масла надо взять побольше. И белого грифеля, чтобы отметки на стенах делать, где прошли — а то неизвестно, сколько там переходов-то, будут ведь наугад тыкаться. Так хоть кругами не придётся ходить.

Лампы они исхитрились добыть по случаю, когда их двоих, обременённых лишь духовными занятиями, но не послушанием на благо всей инквизиторской братии, заметил за утренней трапезой брат Иосиф, исполняющий обязанности главного хозяйственника и эконома, и благословил молодых да крепких вьюношей на разгрузку телеги с дровами для кухни. А тут ко времени подоспел и возок с какими-то железяками для местной кузни. Заготовок да болванок у брата Питирима на сей момент оказалось в достатке, и потому брат Иосиф распорядился до поры, до времени сложить запасец в особой кладовой при оружейной. А находилась та кладовка в подвалах, куда не каждый день и не всяк заглядывал, а потому светильники лишний раз не зажигались, поджидая, когда возникнет в них необходимость. Упрев после перетаскивания тяжёлых прутьев и чушек, Назар сперва и внимания не обратил, как его товарищ снял с настенных крюков и прихватил с собой два фонаря. Небольшие, узенькие, в них, ежели масла не останется, и просто свечу или лучину вставить можно за стекло…

Там же, в подвале, запасливый Пьер стянул и моток верёвки. Мол, куда без неё в дорогу? Всегда пригодится. И, раз уж на то пошло, это не воровство. Разыщут Мари — всё вернут назад, за ненадобностью.

А вот с маслом была неувязка.

Оно хранилось в общих кладовых, находящихся в ведении брата Петра, дотошного и экономного до изнеможения, и выпросить у него что-либо сверх обычного, полагающегося каждому брату покушать, надеть, обуться и подпоясаться, не представлялось возможным без того, чтобы не угодить под обстрел расспросов. А это грозило срывом поиска.

От великого умственного усердия Назар ещё раз почесал в затылке и… решился.

— Ладно. Пошли, перекусим, что ли. Уж положенный час почти прошёл, опоздаем — начнут пенять, а нам сейчас лучше не нарываться. И… ты вот что, брат: увидишь во мне какие странности — не удивляйся, хочу попробовать одну штуку применить. Только не спрашивай загодя, какую, вдруг не получится.

И хоть друг его уже сгорал от нетерпения — так желалось ему пуститься в неизвестную дорогу — но кинул на него взгляд и смолчал. Хоть был Назар младше него, бывший лакейчик, а сейчас вольный горожанин Пьер безоговорочно и сразу принял его старшинство. Хотя бы потому, что у мальчишки-славянина был свой Наставник, успевший, хоть и за короткое время, да обучить его кое-каким штукам. Да и три года в доме у восточного мудреца кое-чего стоили, нагрузив голову пацана знаниями, о которых Пьер и не слыхивал.

В трапезную они и впрямь едва успели. Часы, выделенные для принятия хлеба насущного и подкрепления сил телесных, строго оговаривались в местном Уставе, и нарушение распорядка не приветствовалось, как пробивающее брешь в дисциплине. Исключение делалось для гостей и новичков, но, поскольку побратимы обитали в здешних стенах не первый день, спрос с них был теперь по всей строгости.

Однако несмотря на опоздание, в этот раз брат Пётр, смирения ради всегда присутствовавший на раздаче, не сделал им отеческого внушения. Напротив, плеснул похлёбки погуще да понаваристее.

Немало тому подивившись, Пьер занял их с Назаром привычное место на удалённом краю длинного стола, зачерпнул ложку вкусно пахнущего варева и… случайно глянув на своего друга, чуть не поперхнулся.

Вроде бы ничего в его внешности не переменилось: пробивающиеся через остаточную смуглость веснушки, льняной ёжик волос на голове, небесно-голубые глазищи и льняные ресницы, вздёрнутый нос… Но отчего-то у Пьера даже сердце ёкнуло. До того вдруг показался Назар похожим на его младшего братишку, умершего два года назад от какого-то поветрия — сил нет. И те же трогательно оттопыренные уши, и привычка вздёргивать брови, задумавшись, и даже то, как он почёсывает нос… С трудом пересилив желание броситься другу на шею, он отвёл глаза, проглотил таки ложку супа, и тут вдруг вспомнил предостережение ничему не удивляться. Стараясь не смотреть на Назара, принялся за похлёбку. Но что-то так и свербело в душе, так и тянуло завязать разговор, поделиться самым сокровенным…