К счастью, в этот момент подъехал лифт. Мы с Ником юркнули в него и испуганно смотрели наружу, пока дверь не закрылась. И точно – над длинным столом нависал Мервин Тарлесс, бородка торчком, лицо опять сизое от гнева.

– Спорим, я знаю, что произошло? – шепнула я Нику.

– Ты не виновата, – шепнул он в ответ, и лифт поехал вверх.

– Я голландец, – сообщил юноша. – Меня зовут Кейс. Пишется «К-е-й-с» – сокращенное от Корнелиус.

Как пишется «Корнелиус», он тоже сообщил.

– О, – сказала я.

– А, – сказал Ник.

В лифте тоже было зеркало. В нем отражалось, как мы оба настороженно смотрим на голландца Кейса.

– Меня зовут Мари, – сказала я. – Это Ник.

– Приятно познакомиться, – сказал Кейс. – Вы Ник, но не шутник, я Кейс, но не чемодан. Про вас есть голландская шуточная пословица.

– А, – сказала я.

– О, – сказал Ник.

Мы с Ником очень обрадовались, когда лифт остановился, дверь отъехала в сторону, и за ней показалась табличка со стрелками. Она гласила:

– Кажется, мы нашли наши… Постой! – сказал Ник. И всмотрелся на табличку.

– Вот именно, – самодовольно заметил Кейс. – Все не так просто. К тому же член оргкомитета велел мне отвести вас, а я должен делать, как он говорит. Я – тыба.

– Тыба?! – разом спросили мы с Ником, когда Кейс повел нас налево.

– Ой, поняла! – сказала я. – Тыба – это потому что…

Но Кейс все равно пустился в объяснения. Такой уж он был.

– Пишется «т-ы-б-а» и означает человека, который за всем ходит и все приносит и без которого конвенту не обойтись.

Мы прошли через вертящиеся двери и двинулись по длинному-длинному коридору.

– Человек, исполняющий мелкие поручения, – продолжал Кейс. – Сначала, несомненно, это была шутка – «Ты бы сходил», «Ты бы принес», – но теперь на конвенте так официально принято говорить.

Мы снова свернули налево и двинулись по следующему коридору. Кейс сказал:

– Кроме того, на конвенте официально принято считать, что тыбы – это хоббиты.

Мы опять свернули налево. На каждом углу были зеркала. Они создавали диковинный оптический эффект – краткую иллюзию, словно мы то ли приближаемся, то ли уходим, то ли куда-то катимся.

Когда мы укатились за четвертый левый поворот, я оторвала глаза от зеркал и вежливо сказала:

– Вы прекрасно говорите по-английски.

– Спасибо, – сказал Кейс. – Я этим немного горжусь.

Мимо мелькали таблички «523», «524», «525».

– Наверное, уже недалеко? – предположил Ник.

– Возможно, вы ошибаетесь, – сказал Кейс. – Это крайне необычная гостиница. Думаю, идея позаимствована у Эшера. Понимаете, Эшер – это такой голландский художник, и на его рисунках то, что ведет вниз, на самом деле ведет вверх, но если приглядеться, то и туда и сюда, и разобраться невозможно.

– Э-э-э… да, – сказал Ник.

На табличках были уже какие-то пятьсот сороковые номера. А потом – представьте себе! – мы еще раз повернули налево, и я до сих пор уверена, что углов было пять. Ник робко спросил:

– Такими темпами мы, наверное, вернемся обратно к лифту?

– Думаю, нет, – ответил Кейс. – В большинстве гостиниц – да. Но здесь можно пять раз свернуть за угол и все равно не получится квадрата.

И знаете, так и оказалось! Ник все бурчал, что это здание, наверное, в плане похоже на меандр[14] и что такого просто быть не может, но вот она я – и я заверяю, что очень даже может. Мы еще раз повернули налево и прошли почти весь длинный-длинный коридор, выстланный красной ковровой дорожкой, и только тогда очутились наконец у номера пятьсот тридцать четыре. Мне пришло в голову, что нам еще повезло, что он рядом с пятьсот тридцать пятым. При таком развитии событий он мог оказаться где угодно. И все равно мы с Ником были уверены, что Кейс провел нас долгой кружной дорогой и лифты, наверное, прямо за следующим углом с зеркалами. Мы подозревали, что это тоже такая голландская шутка, и, не сговариваясь, решили пойти на церемонию открытия коротким путем.

А пока Ник попытался поквитаться с Кейсом. Кейс объявил, что, в общем, рад был познакомиться, но ему пора, и тут Ник на пороге придержал дверь своего номера ногой, изогнулся назад и говорит:

– Извините, надеюсь, я вас не обижу вопросом, что написано у вас на футболке?

Кейс самодовольно оглядел свою тщедушную грудь:

– Тут написано: «Я ХОББИТ». – Он поклонился и зашагал прочь, бросив на ходу: – По-эльфийски.

Один – ноль в пользу Кейса, никаких вопросов.

Мы не задержались в номерах надолго – я только и успела, что заглянуть в полиэтиленовый пакет, который мне выдали. На нем был смайлик и надпись «ФантазмаКон» снаружи, а внутри – куча каких-то бумажек, в том числе целый глянцевый журнал с рассказом дяди Тэда, а еще – листовки о сборе средств для больных СПИДом, реклама какой-то фирмы под названием «Мечи и мундиры», а еще… В общем, я раскопала значок со своим именем, а все остальное забросила подальше. Не самый разумный поступок. У мастера Ника хватило здравого смысла понять, что самая занюханная бумажонка – программа этого дурдома. Все было расписано по колонкам с названиями вроде «Параллельная вселенная-один», «Мир Мэллори», «Родная вселенная» и так далее, и все это было для меня так же непонятно, как и гостиничные коридоры. Но Ник во всем разобрался. Он так сказал. Он сказал, что церемония открытия будет в Родной вселенной и это на первом этаже в большом банкетном зале. Вот мы и попробовали туда попасть.

Мы пошли в сторону, противоположную той, откуда пришли, рассчитывая вот-вот оказаться у лифтов. Как бы не так. Я сбилась со счета, сколько поворотов мы сделали, но помню, как Ник говорил, что это все прямые углы и мы уже наверняка описали два с половиной квадрата и это какая-то чушь. Я сказала, что мы должны были встретить сами себя или там выйти в другое измерение, но вместо этого мы просто вырулили к лифтам. Наконец-то.

Мы думали, внизу все будет просто. Там даже висели объявления со стрелками – «Родная вселенная», – но мы сами не знали, что ищем, в этом-то, по-моему, и беда. А все уже, похоже, ушли, и спросить было не у кого. В общем, мы потыкались туда-сюда, а потом заметили официального вида дверь, открыли ее и заглянули внутрь.

И обнаружили маленькую, довольно темную комнату, где с десяток человек толпились у доски, как в школе. Все до единого были в длинных плащах с клобуками, точь-в-точь безумные монахи. Ни у кого не было видно лиц, в том числе и у того, кто писал на доске и оборачивался, чтобы объяснить что-то остальным. Писал он какие-то символы, от которых у меня с первого взгляда в животе стало нехорошо. По-настоящему нехорошо. Когда мы заглянули, тот, у доски, как раз сказал: