Теперь, почти пять лет спустя, мы стали похожи на отца и сына.

С лестницы, ведущей в подвал, слышится звук легких шагов. Брат Сельвин, книжник, близоруко щурится, оказавшись на последней ступеньке.

– Веспер[6], брат Ярвис, – говорит он с некоторым упреком.

Ярвис выпрямляется и поворачивает морщинистое лицо в одну, затем в другую сторону, ибо он ощущает лишь неразборчивый звон в ушах.

– Веспер! – громче повторяет брат Сельвин. Он машет бледной, перепачканной чернилами рукой и мне. – И ты, Вульф. Пойдем.

– Ох, спасибо тебе за предложение, брат Сельвин, – с улыбкой благодарит книжника Ярвис. – Нам как раз требуется помощь, если мы хотим успеть подготовить брата Оффу к завтрашнему погребению.

Писец был обнаружен в своем алькове двумя сутками ранее, мертвым и уже полностью окоченевшим. Теперь, когда наконец готовы уделить внимание безжизненному телу, в нашем распоряжении совсем мало времени, чтобы обмыть и подготовить его к обряду, прежде чем оно начнет смердеть и предстанет перед Господом в мерзостном обличье.

– Я не собираюсь иметь с мертвецами ничего общего, – категорично заявляет Сельвин.

– Подойди поближе, брат, присоединяйся.

Глухота Ярвиса является скорее предлогом, к которому он прибегает, чтобы избежать неприятных обязанностей, нежели физическим недостатком. Поскольку все считают его безобидным стариком, закрывают глаза на присущие ему странности.

Брат Сельвин бросает взгляд на мертвеца, содрогается и, оставив свою затею, спешит подняться по лестнице. Другие монахи, проходя мимо низкой двери подвального хранилища, торопятся к церкви, не удостаивая вниманием ни нас, ни мертвое тело.

Хотя изначально мне было сложно приспособиться к строгим правилам и монотонному укладу, я достаточно быстро осознал преимущества образованности. В возрасте четырнадцати лет научился читать и писать, а также обучился многим иным премудростям, о которых и помыслить не мог, живя с матушкой в лесу. Самой большой сложностью для меня оказалась латынь. Смысл изучения этого странного языка открылся мне только через полгода после моего прихода в монастырь. Однажды днем, когда мы с братом Ярвисом сидели в скрипториуме с шестью рабочими местами, он поведал мне об одной хитрости во взаимоотношениях между монахами и их богом:

Все христиане рождаются грешниками, ибо так определил по непонятным причинам Белый Христос. Поэтому он создал чистилище, куда попадают его приверженцы после смерти, и где они горят на протяжении определенного времени в зависимости от того, насколько добродетельную жизнь прожили. Пребывание в чистилище можно сократить, если кто-то из живых помолится о спасении бедняги. Поскольку у большинства крестьян нет времени постоянно молиться за умерших родственников, монахи с готовностью берут эту обязанность на себя. За умеренное вознаграждение, естественно. Вот тут-то латынь и оказывается кстати, потому что Белый Христос с большей готовностью внимет святому человеку, который обращается к нему на его родном языке, нежели крестьянину, лопочущему на наречии саксов. А если человек состоятелен, например олдермен или тэн, он может даже обеспечить себе собственный выход из чистилища – надо лишь завещать монастырю достаточно обширный участок земли. Поэтому церковь – самый крупный в королевстве землевладелец, гораздо больший, чем сам король. Причем все купчие по передаче права собственности составляются на латыни.

– Вот, к примеру, завещание, оставленное незадолго до смерти отцом нынешнего олдермена, – прерывает Ярвис свое объяснение. – Как видишь, он завещал большие земельные наделы монастырю Святого Кутберта. Обнаружив это распоряжение, сын умершего рассердился и отправился к королю с жалобой. Однако дело было яснее ясного и, естественно, решилось в пользу монастыря. Против документа на латыни ничего не попишешь.

Пергамент, который показал мне Ярвис, испещрен множеством значков, которые ни о чем мне не говорят. Я понимаю суть дела о наследстве на интуитивном уровне.

– Получается, умея говорить и писать по-латыни, я запросто смогу избежать тяжелой физической работы, но всегда получу кусок хлеба, если понадобится?

Я тут же жалею о неуместном вопросе, ибо дерзость со стороны новичка легко может повлечь за собой оплеухи и даже побои. Однако этот миниатюрный послушник не разделяет склонности монахов к физическим наказаниям. Он лишь немного ворчит.

– В принципе, – отвечает он после, – ты можешь обжираться так же, как брат Мертон, стоит тебе лишь попросить.

Такой ответ дает мне обильную пищу для размышлений.

– Быть может, я предпочел бы отдать еду моей матери. Я знаю, что теперь, когда я не помогаю добывать пропитание, ей приходится туго.

Брат Ярвис кивает с серьезным видом и говорит, что я способный мальчик и, если действительно хочу помочь маме, придется взяться за латынь.

В прохладе подвального хранилища, помогая Ярвису обмывать тело брата Оффы, я мечтаю, думая о матери. Она навещает меня регулярно, но двенадцать миль – слишком длинный путь для столь краткого посещения. Тем не менее она всякий раз уверяет меня, что преодолевает это расстояние с радостью, ибо в лесной хижине наедине с козами время тянется очень медленно. Раз в месяц меня вызывали в комнату привратника, где она ждала меня за решеткой небольшого окошка. Кто-то из монахов следил, чтобы мы не говорили на неподобающие темы, но это не имеет значения, так как мы говорим по-скандинавски, и нас никто не понимает.

– Вульф! – Резкий голос брата Вальтеофа призывает меня в хранилище. Он стоит в дверном проеме ровно на том месте, где незадолго до этого стоял брат Сельвин. Его висок почти касается дверной рамы, а худощавое тело пребывает в непрерывном движении под черной накидкой, словно у него непроходящий зуд. Он машет мне крупной ладонью.

– Вульф нужен мне здесь, – говорит брат Ярвис.

Мы оба знаем, что с братом Вальтеофом нужно обращаться с большей почтительностью, чем с остальными обитателями монастыря. На большеротой физиономии тощего монаха появляется упрямое выражение.

– А мне он нужен на мессе, – заявляет Вальтеоф.

– Зачем? – интересуюсь я.

– Для компании.

Брат Вальтеоф любит разбавлять скучную мессу присутствием рядом с собой какого-нибудь юноши, чтобы иметь возможность пощипать молодое упругое бедро. Дальше прикосновений дело не идет, но он так сильно щиплет бедных мальчиков своими крепкими руками, что синяки не проходят по несколько суток. После смерти брата Оффы Вальтеоф стал чуть смелее в своих забавах.

– Разве аббат Этельберт не будет потрясен до глубины души, – мягко улыбается брат Ярвис, – узнав о твоем пристрастии к ляжкам новичков?