– Я шью тебе новые. Принесу в следующий раз. – Она протянула мне через решетку лепешку. – Вот, возьми. Я испекла ее из остатков муки.

– Видишь монаха, что сидит за моей спиной? – спросил я.

Ее глаза скользнули по большеротой физиономии брата Вальтеофа.

– Когда ты уйдешь, – сказал я по-скандинавски, – он отнимет у меня хлеб. Не стоит тратить на него последнюю муку.

– Неужели так произошло со всем, что я тебе приносила?

Ее взгляд гневно вспыхнул, но я успокоил ее. Только брат Вальтеоф конфисковывал передачи. Другие монахи, дежурившие на свиданиях, позволяли мне оставить то, что она приносила.

– Неужели он настолько злобный? – спросила она.

– Скорее несчастный. В монастыре никто не любит Вальтеофа, из-за этого он зол.

– Может, мне стоит попросить Одина наслать на него проклятие?

– Было бы здорово, – улыбнулся я. – Это будет твой последний поступок язычницы, прежде чем ты уйдешь в монастырь.

Брат Вальтеоф заерзал и объявил, что время свидания завершилось. Мать пообещала прийти опять, но с тех пор минуло почти два месяца, и за это время тощий монах стал вести себя со мной более жестко, словно затаил на меня злобу за какой-то проступок. А теперь еще и смерть Оффы. Пришло время бежать, Ярвис прав. По многим причинам.

Неожиданно в дверях подвала возник аббат Этельберт. На нем яркая казула – вплетенные в ткань золотые нити сверкают в лучах заходящего солнца.

– Почтенный аббат, – восклицает брат Ярвис, – я прошу вас позволить мне не участвовать в вечерней службе.

Аббат Этельберт осеняет себя крестным знаменем, после чего приближается к столу с телом. Он молча смотрит на мертвого писца.

Всякий раз, когда я вижу аббата Этельберта, он кажется мне похожим на рыбину. Не только из-за изысканного облачения, блеск которого слепит глаза, подобно бликам на влажной чешуе, но во многом из-за отсутствующего выражения на лице, лишенном подбородка, из-за пустых, далеко посаженых глаз и обращенного уголками вниз рта, пребывающего в вечном движении, словно он собирается что-то сказать, но звук так и не достигает мягких безвольных губ. Аббата редко можно встретить вне службы и никогда без сопровождения брата Оффы. Теперь же, когда безжизненное тело писца лежит перед ним, аббат Этельберт пребывает в глубоком замешательстве и, кажется, готов вот-вот расплакаться.

– Могу ли я чем-либо помочь вашему преподобию? – изрекает Ярвис, коснувшись руки главы монастыря.

Вздрогнув, рыбина возвращается к жизни. Безучастный взгляд фокусируется на низеньком сгорбленном брате.

– Я ищу Оффу, – говорит Этельберт.

– Ваше преподобие аббат уже нашел его. – Ярвис машет рукой в направлении тела.

– Да. Ну да. – Аббат переминается с ноги на ногу.

– К несчастью, блаженный брат Оффа более не в состоянии помогать вам, – продолжает Ярвис. – Однако, быть может, я смог бы оказать помощь вашему преподобию?

Этельберт благодарно улыбается.

– Я хотел только спросить, – шепчет он, – что теперь будет.

– С Оффой? Или с монастырем?

– Ну, скорее я имел в виду, – аббат взмахивает изможденными руками, – что будет со всеми. Здесь никого нет. Куда все подевались?

Обращенные вниз губы шевелятся, словно хватают воздух.

– Возможно, все на вечерней мессе, – высказывает предположение Ярвис.

Этельберт кивает, соглашаясь.

– Ну да, конечно, – говорит он и оборачивается. – И… ох… – неуверенно продолжает он.

Ярвис указывает ему через низкий дверной свод в направлении церкви. Аббат снова кивает, с облегчением улыбается, преодолевает десять ступеней наверх и резвой трусцой устремляется к холму. Я смотрю ему в спину, пока он не скрывается за большими деревянными воротами.

– Аббат еще более рассеян, чем всегда, – замечаю я.

Взгляд брата Ярвиса тоже направлен на церковь, но мысли его далеко.

– Подумай только, если бы мы умели строить из камня! – говорит он. – Эти римляне, населявшие здешние земли до нас, были удивительными людьми!

Когда Ярвис расстроен, чтобы полностью не оказаться во власти эмоций, он отвлекается на любимые темы, в числе которых – легендарные народы и их великолепные утраченные королевства.

– Римляне, – продолжает он, – возвели мощную каменную стену, которая тянулась далеко на север и простиралась от одного побережья до другого через всю Нортумбрию. Я уже рассказывал тебе об этом?

– Всего лишь сотню раз, – улыбаюсь я.

– Да-да, – вздыхает он, возвращаясь мыслями в настоящее, – смеешься над стариком и его чувствительностью.

Я прекрасно понимаю обеспокоенность Ярвиса. Она связана не с будущим монастыря и не со славным прошлым римлян. Он волнуется в связи с тем, что я собираюсь предпринять ближайшей ночью. Я благодарен ему за эти переживания. Мало найдется на свете таких людей.

Хор голосов поднимается к светлому вечернему небу. Сквозь подвальную дверь звуки проникают и к нам и заполняют все пространство, возносясь до потолка хранилища. Снаружи соломенную крышу церковного помещения еще освещает бледное солнце.

– Ну что ж, – прерывает Ярвис собственные мысли, – сейчас самый подходящий момент.

Мы вместе спускаемся с холма к воротам. Мы оба молчим, Ярвис поднимает засов и толкает одну из створок – открывается вид на окружающий монастырь пейзаж.

– Надень шерстяную тужурку, – советует он. – Ночь будет холодная. Я чувствую это по своим ногам.

– Переживу как-нибудь одну морозную ночь, – отвечаю я. – Я вернусь прежде, чем мое исчезновение обнаружат.

Мой уход должен был совпасть по времени со службой в честь святого Микеля – это один из главных церковных осенних праздников, когда всенощная плавно перетекает в застолье и празднование святого дня.

Со всех окрестностей съехались телеги со свежезарубленными гусями, брат Мертон испек черничный пирог и особые хлеба «струаны» из овса, ржи и ячменной муки. В трапезной уже стояли большие корзины с орехами, а в пивных бочках были пробиты отверстия. Никому из обитателей монастыря и в голову не приходило отказаться от этого крупного праздника, последнего перед Рождеством Христовым.

– Ты спокойно можешь отсутствовать дольше суток, – говорит Ярвис хриплым голосом. – Возможно, будет лучше, если ты не вернешься.

– Почему? – удивляюсь я.

С морщинистого лица на меня устремляется печальный добродушный взгляд.