– Мне приснился сон, – признается Ярвис.

Сны брата Ярвиса часто оказываются пророческими. Однажды в ночном кошмаре ему приснилось, как с неба на землю тянется огромная рука и забирает воз, полный зерна. Спустя несколько недель большая стая гусей опустилась на поле восточнее монастыря и склевала четвертую часть урожая менее чем за час.

– Что приснилось тебе на этот раз? – любопытствую я.

Низенький послушник хватается за ворота так крепко, что у него белеют костяшки на пальцах.

– Мне приснилось, что ты стоишь посреди монастырского двора и зовешь кого-то. Но никто тебе не отвечает, так как мы ушли. Все постройки охвачены огнем, и воины-чужестранцы пришли, чтобы увести тебя с собой.

Я представляю себе эту картину и содрогаюсь от ужаса.

– Это был лишь сон, – возражаю я. – За монастырскими стенами мы в безопасности. Никакие воины не смогут преодолеть это препятствие.

– Возможно, – кивает он с сомнением в голосе. – И все же в Эофорвике ты будешь защищен надежнее. Город окружен мощной каменной стеной. Также его защищают от нападения сразу две реки, а внутри не менее трех церквей. Улицы там широкие, светлые, и везде полно торговцев. На площади в центре города стоит церковь Святого Петра, выстроенная из камня и кирпича. Быть может, мне удастся убедить аббата Этельберта перевести тебя в епископство Эофорвика. Что ты на это скажешь?

Брат Ярвис нередко рассказывал мне о королевском городе, где прошла его юность, однако его восхищение городской жизнью не производило на меня никакого впечатления. Мысль о каменных стенах и церквях настолько чужда мне, что я не воспринимал эти рассказы всерьез.

– Мне нечего делать в Эофорвике, – заявляю я. – И я вернусь сюда завтра же, как только пойму, что с матерью все в порядке.

Ярвис крепко обнимает меня на прощание. Ощутив прикосновение его влажной щеки, я поражаюсь, как много сил сохраняется в его маленьком сгорбленном теле. Затем он отпускает меня, закрывает за мной ворота и вкладывает массивный засов в петлю.

Впервые почти за пять лет я покидаю монастырь и внимательно осматриваю окрестности. В сумерках передо мной простираются голые, недавно убранные поля, исчезая в промозглом тумане. Я отправляюсь на запад, где небо еще светлое. Я никогда не боялся бродить в ночное время и теперь держу высокий темп. По мере приближения к лесу начинаю узнавать окрестности, что укрепляет мою решительность. На рассвете я почти добираюсь до хижины матери. На краю поляны резко останавливаюсь.

Конек крыши, судя по всему, давно прогнулся и теперь вырисовывается V-образным силуэтом на фоне утреннего неба. Дверь завалена внутрь. Сквозь низкий дверной проем я вижу банки с мазями и микстурами, раскиданные по утрамбованному земляному полу. На гвоздике висят новые башмаки, которые мать обещала принести мне в следующий раз. Я пытаюсь представить, что могло здесь случиться, но мне не хватает воображения. Заглянув в дверной проем, я слышу глубокий рык и замираю в изумлении. В следующее мгновение я узнаю мохнатую фигуру, показавшуюся из темноты хижины.

– Хроу? – кричу я, не веря своим глазам.

Эофорвик оказался еще более великолепным, чем можно было себе представить по многочисленным рассказам брата Ярвиса. По мере приближения к городу сквозь мелкую, но густую морось вырисовывались очертания поросших мхом древних стен с бойницами и башенками, напоминая хребет крепко спящего сказочного зверя.

С обеих сторон от восточных ворот ввысь устремлялось по башне. Одна из них представляла собой руины, из которых к облачному небу поднимался толстый столб дыма. Поначалу я даже решил, что мы явились в разгар пожара, но оказалось, что стража по привычке развела костер у подножия каменного столба, чтобы согреться.

Через семь дней после второй встречи Ивара Бескостного с королем Эллой под пологом паруса рыжебородый ярл официально объявил о своем решении креститься. В течение той недели армия несла большие потери. Под безоблачным небом у земляного вала собралось около двух тысяч воинов, чтобы услышать рассказ предводителя о приснившемся ему сне.

– Меня посетил мой прародитель Один и велел мне окреститься, – прокричал он во всеуслышание, – ибо иначе нам никогда не пробраться сквозь мощные стены саксов.

По войску пронеслась волна изумления. Повинуясь инстинкту, мужчины хватались за оружие и недоуменно переглядывались. Они не были уверены в том, что правильно расслышали своего вождя. Неужели ярл – сын Рагнара Лодброка и потомок Одина – действительно собирается перейти в христианскую веру? Ивар Бескостный продолжил свою речь, объявив предстоящее крещение жертвой с его стороны на благо общине.

– Вы всегда знали меня как щедрого дарителя, – кричал он, чтобы пресечь возможные пересуды. – Ни один из вас не имеет права назвать меня жадным. И если я поступаю так, как сказал, лишь потому, что убежден – это всем нам пойдет на пользу. Между тем, мы с моими братьями – Бьёрном Железнобоким, Сигурдом Змееглазым и Хальфданом Витсерком – договорились, что они отправятся на юг для дальнейших грабежей. Каждый из вас может выбрать своим вождем любого, кого посчитает наиболее великодушным. Я же рассчитываю взять с собой в Эофорвик лишь мою личную дружину.

О чем на самом деле договорились четверо братьев на военном совещании накануне вечером, было неизвестно. Они беседовали на вершине отцовского кургана, и никто не мог их слышать. Участие в грабительских походах на южных территориях звучало для многих приятной альтернативой безделью в лагере посреди вересковой пустоши. Потому самые нетерпеливые воины вскоре сгруппировались вокруг братьев Ивара, объявившихся в разных концах толпы.

Уже на следующий день Сигурд Змееглазый отправился на юг в сопровождении пятисот викингов. За пару следующих недель оставшееся войско утекло, как вода сквозь пальцы Ивара Бескостного – многие последовали за Бьёрном Железнобоким и Хальфданом Витсерком.

К концу лета население лагеря сократилось до ста верных дружинников Ивара Бескостного, вдобавок их жен и Ильвы, изъявившей настойчивое желание остаться. Мерсия стонала от набегов, а правитель укрылся за надежными стенами крепости. С Нортумбрией у викингов продолжался мир, заключенный тремя месяцами ранее.

Под пристальным наблюдением саксов наша процессия, состоявшая из вооруженных топорами солдат и всадников, медленно преодолела тридцать миль, отделявших ныне опустевший лагерь от королевского города. Последний десяток миль мы двигались по римской дороге, серым шрамом прорезавшей плоский пейзаж, состоявший, в основном, из полей и редких перелесков.

Мы скользнули в тень внушительной серокаменной стены. Крики домашних животных, скрип телег, голоса людей гремели под сводчатым потолком над воротами. Улица тянулась через город на пять сотен шагов и имела на всю свою длину лишь один поворот – вокруг каменного кладбищенского заграждения. Вдали, с противоположной стороны города, мы различали еще одни ворота, обращенные к реке Усан и мосту через нее.