вид, что я очень улыбчивый. Мусора с козлами отстали, не заябывали больше. На зону же оттого, что самодеятельность процветала, приходили премии. Тип такие тут образцовые зэки, исправляются, хотят на сцене выступать. По УДО я ушёл еле-еле. Вышестоящее руководство сказало – этот мальчик уже долго сидит, его надо освобождать; а то начальник сам не хотел, я же ему премии зарабатывал.

В семнадцатом году в январе я освободился, зимой. Холодно, а что делать-то, ничего не поделаешь. Честно, этот срок был самым тяжёлым для меня. Ну, не только для меня – там все осуждённые так сидели, большая часть получала каждый день пизды. Такая там была зона, славилась пытками. У многих подавали жёны и матери в суд на это, но никто ничего не отсудил, всё бесполезно.

Я, когда выходил, переодевался там в своё, мне начальник дал визитку, руку пожал, сказал, если что, чтобы я ему звонил. Я ему сказал спасибо большое, тепло мы так попрощались, а когда вышел за ворота, на хуй эту бумажку порвал. Это при нём там стали людей пытать. Он такой, быстро наводил порядок, быстро поднимался. Я же его знаю с детства, когда я первый раз у него сидел, он ещё всякой самодеятельностью заведовал как раз. Поэтому теперь, когда главным стал, и закинул меня на клуб, вспомнил. Ебало бы ему так порвать, как этот его телефончик. В общем, вышел я, а у меня ни денег, ни одежды, ни хуя. Поехал в Подмосковье, перекантовался у матери своего знакомого. Она мне помогла с деньгами и со шмотками; я немного пришёл в себя и – ушёл в монастырь. Жаль только, что не навсегда – ну а что вечно на этом свете? Я вот точно не вечный, устал, пиздец. Тут мы покамест и прервёмся, но я же пока живой – будут ещё вопросы, ты, главное, спрашивай, не стесняйся.

14.1

Женя иногда мне снится. Я вижу сон, в котором мы с ним в лесу копаем яму. Копать трудно, земля тяжёлая, а лопаты у нас небольшие. В земле много корней. Когда мы заканчиваем, Женя спрыгивает туда вниз и говорит:

– Ксенечка, иди пошалим.

Я отвечаю, что он дурак, и говорю, чтобы он вылезал скорее. Что нам пора домой. Женя начинает злиться: спорит и настаивает. Мы что, зря копали? Мы так долго работали.

Там, во сне, я злюсь на Женю тоже. Я оставляю его в яме одного: ухожу, бросив лопату. Он сначала смеётся и дразнится, потом начинает звать меня и кричать, что это не смешно, что ему страшно и он хочет вылезти. Что ему нужна помощь. Я решаю оставить его там на пару часов: пускай посидит и подумает о своём поведении, пускай больше ему не придёт в голову шутить со мной такие шутки.

Ночь я провожу в баре у дороги: он похож на бар из «Твин Пикса», в котором собирались байкеры. Там темно и влажно, и сильно накурено, и люди, которые находятся там вместе со мной, совсем не двигаются, двигается только дым. Я выхожу на улицу и замечаю, что уже совсем светло. Я возвращаюсь в лес, но не могу найти ни ямы, ни Жеки. Я его зову, но он мне не отвечает.

Мне снится, как я иду по песку и от солнца всё вокруг совсем белое. Песок сырой и ровный. Немного впереди я вижу Женю, он сидит, обхватив руками колени и зарывшись в песок ступнями. В детстве мы всегда закапывали в тёплый песок руки и ноги: потом нужно с усилием поднять их из-под тяжёлого кургана. Он нехотя рассыпается, и освобождённой конечности становится свежо и легко.

Я присаживаюсь с Женей рядом, говорю, что он замечательно выглядит. Спрашиваю, стало ли ему сегодня получше. Он прикладывает к губам палец и говорит:

– Тс.

Я кладу голову ему на плечо. Я рада, что он больше не болеет. Я чувствую лёгкую тревогу, потому что не могу вспомнить, как именно мы всё преодолели, а ведь это очень важно. Нам нужно спешить. Нам нужно вставать. У нас так много дел. Мысли о том, что именно я должна была сделать, ускользают. Я хочу спросить об этом у Жени: я открываю глаза и вижу, что сижу на песке одна.

*После всего

Где-то за год до того, как пойти работать с бездомными, я послала попрошайку в Александровском саду. Мы тогда с подругой пили кофе там на газоне, и к нам подошёл паренёк: молоденький, худой, не сильно потрёпанный. Ему было лет семнадцать: такой угловатый, прыщавый шкет. Спросил денежку. Подруга уже потянулась отдать ему кофе, но я сказала, что у нас ничего нет и чтобы он оставил нас в покое. Он ответил, что уверен, что деньги у нас есть. Что он хочет кушать. Я сказала, что мои деньги – не его дело и чтобы он шёл на хер. Он пошёл, но заметил, что мне-то, сучке, поди, мамка с папкой деньги присылают, а у него мамки с папкой нет. Через год мы с попрошайкой из Александровского сада – уже с другим, конечно, но всё-таки немного и с тем же самым – соу мач друганы, что он как-то на эскалаторе вынул у меня козявку из носа, потому что она торчала, а люди смотрели. Ещё через год я заканчиваю эту историю: я работаю в холле театра, и, бывает, всякие театрахи читают здесь лекции про искусство и про современную Россию. Они же такие, социально ориентированные ребята, не лишённые чувства прекрасного. Им интересно про человека. В основном они его любят. Я работаю, и один такой тут говорит, что человек – это очень важно и сложно, поэтому человеком не рождаются, а становятся. Я думаю, что если мои труды и не получатся, и не окупятся, то ими, по крайней мере, можно будет запустить ему в голову.

Что такое борьба со стигматизацией? Как по мне, так это не про то, что все бездомные молодцы, а про то, что они, в общем, разные, это не один какой-то универсальный бомжара. Представители всех в той или иной степени изолированных и стигматизируемых групп – это некое единое существо с обобщенными характеристиками: типичный зэк, типичная проститутка, типичный гей, типичная домохозяйка. Это и есть стигма. Она не снимается от того, что кто-нибудь возьмёт да и перегнёт её с минуса на плюс.

У нас в общине