Просто он с ещё большим трудом мог поверить в то, что Софи или… да кто угодно — что кто-то способен всерьёз принять его за кого-то другого… И даже не только за пинкертона — что было бы особенно смешно, конечно… ну, или на втором месте, скажем, после профкиллера… но вообще — за другого.

Кто писал, что человек, который при встрече полностью соответствует тому, что о нём говорят другие, — это мёртвый человек, живой труп?

Ширин не вспомнил автора этих слов, но подумал: «…может быть, и так, но что же теперь делать? Если я сам в себе давно уже… ну, что ли, излишне презентен…»

Нет, это не доходило в нём до той степени, когда о людях говорят: «Его/её слишком много». Но где-то на грани… Звучит, может быть, слишком театрально, но точно — свою роль Лев Ширин давно уже играл настолько убедительно — как ему казалось, — что не только никто не мог что-либо заподозрить, но он и сам давно уже ничего другого в себе не подозревал.

И не прозревал…

Сидя в кафе, он тихонько барабанил по столику пальцами и вспоминал свой недавний «вирш»… В последние годы он снова стал писать, как в юности, вирши, и совсем недавно записал в блокнот: «Забрёл я слишком далеко в пещеру собственного „я“, давно ушёл от берегов, заплыл, куда нельзя, обшарил всё и понял вдруг, что нечего искать, ничто не вторит на мой стук, ничто нельзя пронять, а ведь казалось, что вдали горит волшебный свет, как призрак будущей зари и оправданье мёртвых летЪ».

«„Призрак“ надо бы чем-то заменить, — подумал Ширин, — не подходит… скорее уже „при-знак“… но это как-то будет… сургучно… Может быть, лучше „знамя“… а впрочем, пусть остаётся „призрак“, может, лирический герой с самого начала догадывался… что всё на самом деле — халоймес, то есть ещё до того, как он стал антилирическим антигероем, совершающим антиподвиг, или „подвиг повседневности“, если угодно, на династийное повторение которого благословил меня когда-то отец…»

Когда юная кельнерша из бара, куда он сходил по просьбе ППШ (как они с Лилей стали называть Пашу заглазно вслед за Комой), позвонила ему и сказала, что хочет с ним встретиться, что у неё есть для него деловое предложение… Ширин, как мы уже знаем, решил, что на самом деле девушка просто хочет с ним встретиться, — что полностью совпадало с его желанием, и он закричал в телефон даже, может быть, чересчур громко: «Gern!» Охотно то есть… Почему бы и не поохотиться, если добыча сама… Хотя что-то не торопится коза, опаздывает уже на десять минут…

Ожидая её за столиком в баре (не в том, где Софи работала за стойкой, а на соседней улице, с непонятным названием «Fünfundzwanzig»[30], которое Лев, впрочем, уже перевёл про себя как «Опять двадцать пять…»), глядя поверх посетителей, он стал рассматривать большую — метра два, наверное, на три — картину на противоположной стене.

Присмотревшись к роившимся там светлячкам, Ширин всё равно не до конца понял, что это… Как будто в пейзаж вписаны летающие фигурки в серебристых скафандрах… Ширин через секунду уже перестал их замечать, зато ещё более явственно увидел горы, вплотную подходившие к морю…

Немудрено, что всё это как-то аукалось сейчас в голове, подземно-водный вирш, который он только что проговорил про себя, и первое свидание, декорации которого напомнила эта странная для бара — хотя бы своим форматом — картина, висевшая напротив… То есть не первое, конечно, но до этого были только губы, и даже до петтинга в подъездах никогда не доходило… слишком много было петелек, ну да, ну да, может быть, пару раз удавалось прижаться через джинсы, через кофточки, ну максимум — коснуться на мгновение рукой, и сразу скрип дверных петель на каком-то этаже, шаги, прыжки по лестнице… А теперь дело было на юге, где слоёв одежды было значительно меньше, и более того, место для свидания Ширин выбрал у кафе «Минутка», сразу за которым начиналась тропинка в настоящее, глухое, и чем дальше — тем более узкое ущелье.

Ширин его уже достаточно хорошо знал — он знал, например, что в определённом месте там неизбежно надо будет идти вброд, потом снова по камням, а потом коротко вплавь или нырком сквозь холодные маленькие озерца, одежда к тому времени уже будет сложена и оставлена на валуне перед первым водопадом, останутся только плавки и купальник.

После чего снова надо было-будет пробираться по камням, потом подниматься, цепляясь за влажные складки горных пород, сквозь вертикальный грот — перевёрнутый колодец с хлещущей сверху горней водой…

А дальше снова быстрый поток, вьющийся вокруг камней, коридор там значительно у́же, а потом за одним из порогов как бы большая изумрудная ванна в сером сводчатом зале, за ней, невидимый в глубине грота, шумит ещё один вечный душ, а в центре, посреди зелёной воды, — скала, да, целая скала с плоско-покатой вершиной, на которой захочется просохнуть после того, как прошёл сквозь всю эту воду и медные… хотя медные — это только ради красного словца, а так, конечно, каменные, высеченные водой и временем, трубы…

Правда, ползая в этом лабиринте с друзьями, Ширин нередко заставал на большом камне рассевшуюся лягушками компанию — один раз, когда он высунул голову из грота-водопада, ему показалось — на какую-то долю секунды, — что это — он сам и его пляжные друзья…

Но в этот раз там никого не было, и Ширин понял, что всё правильно рассчитал: на каменном ложе девушка, которую он снял накануне на танцах в доме отдыха «Восток»… или «Восход», сняла купальник — не последовав его примеру, а — вняв его совету, произнесенному «как можно более безразличным голосом»…

Сначала верх, потом, подумав, и низ, после чего Лев сделал то же самое… а потом уже не она, а вот именно он — «лишился невинности».

Может быть, сердце его тогда уже стучало слишком громко, отдаваясь эхом в бледно-серых сводах полупещеры, и спутница, которая была ещё так недалека от совершенства… и далека до совершеннолетия… хотя и была при этом «уже-не-девушка», перед тем как «отдаться», сказала не своим голосом показавшуюся Ширину заученной… фразу: «Только не надо так волноваться, как будто это твой последний шанс» .

Если бы она произнесла это один раз, Ширин всё равно бы это запомнил, наверно, на всю оставшуюся жизнь… «Но вот уже полный сюр, — думал он, — состоит в том, что она же повторяла эти слова и после того, как я вошёл в… её часть ущелья … Ну ладно, зачем теперь эти эвфемизмы — я ведь уже не пытаюсь запереть это в стихи… А когда пытался — по горячим следам… Понимал, что нужны какие-то другие слова… другие тропы , да… ну, может быть, „её часть ущелья“ — осталось из-за медянки, которую мы видели перед вторым водопадом или третьим, и она даже схватила её рукой, поймала, да… и вот это: розоватая извивающаяся в её руке тонкая змейка…»

«Да-да, я закричал, чтобы она её отпустила, вдруг она ядовитая… а она рассмеялась и сказала, что это же медянка, она не опасная, она протянула её мне… и я, кажется, тоже попробовал взять её в руку, но она ускользнула, оставив какой-то мерзкий след на ладони… рыжий, как минтаевая икра… И вот, из-за этих, наверное, двух-трёх кадров: бледная змейка в тёмной трещине дня — извивающаяся в её руке, снова исчезающая в расщелине… складки породы, да, наверно, поэтому от бездарных строф — испарившихся почти так же быстро, как наши мокрые следы на серых камнях… На горячих камнях, да, на обратном пути, где стены снова разошлись и солнце высветило… эту совсем уже… не её часть — ущелья… но теперь уже навсегда примкнувшую в памяти — к ней, её… на обратном пути, да… и всё-таки самое поразительное во всём этом был голос за кадром, этот другой голос …»