Люди одной национальности, даже живя за тысячи километров от своей родины, в момент опасности, в момент испытания становятся частью целого, думают, действуют в унисон, словно настроившись на одну волну. Поддерживают своих, просто потому что они – свои. Способны бросить всё, чтобы разделить судьбу своей нации. Виктор Шкловский в “Сентиментальном путешествии” рассказывает, как ассирийцы (айсоры) из Америки, узнав о геноциде своих соплеменников на Ближнем Востоке, отправились им на помощь: “Айсоров в Америке много, есть у них там даже две газеты. Узнав о боях от Оромара до Урмии, положили они свои сапожные щетки на землю и закрыли свои лавки, оставили свои дела, купили у американцев ружья за золото и поехали воевать за родину. Потому что айсоры – великий народ”.327

В 1903 году на день Ильи-Пророка (2 августа) македонские болгары, находившиеся под властью турецкого султана, подняли восстание. Болгарское государство тогда не могло им помочь, но добровольцы часто переходили болгаро-турецкую границу: “Кто идет?” Ответил за всех Георгий Тренев: “Я, капитан Тренев из [2-го артиллерийского] полка. Иду умереть туда, где родился и где живут мои братья, сёстры, мать и отец”.328

Но есть и другая форма солидарности со своей нацией. Она далека от героизма. Может быть, не всегда даже осознанна. Человек, оторванный от своего народа, всё же чувствует неразрывную связь с ним, с отечеством, с родной землей. Известный, даже хрестоматийный пример – Бунин в годы Второй мировой войны. Иван Алексеевич ненавидел большевиков, ненавидел глубоко и страстно. Он проклинал “московского антихриста” и молил Бога, чтобы Он поддержал “святую ненависть к русскому Каину”. Бунин с презрением писал о советской России: “Хотят, чтобы я любил Россию, столица которой – Ленинград (так в тексте. – С.Б.), Нижний – Горький, Тверь – Калинин – по имени ничтожеств, типа метранпажа захолустной типографии!”329

2 июля 1941-го, узнав о первых тяжелых поражениях Красной армии, Бунин записывает в дневнике: “Верно, царству Сталина скоро конец. Киев, вероятно, возьмут через неделю, через две”.330

Но очень скоро взгляд его на войну переменился. По свидетельству литературоведа Александра Бахраха, Бунин всё больше интересовался ходом военных действий: “Бунин привез из Ниццы огромные карты приграничных областей Советского Союза, начал было отмечать булавками ход военных действий. Когда гитлеровские армии проникли вглубь страны, он заявил, что ему не под силу передвигать тесемку, отмечавшую линию фронта, и он не может доверять германским сводкам. Он был особенно мрачен, когда в сводках стали появляться знакомые ему названия – Елец, Орел, Тула”.331 Бунин остался частью русского народа. Он был своим для тех, кто сражался с немцами на берегах Волги, на Курской дуге, под Ржевом и Ленинградом: “Взят Псков. Освобождена уже вся Россия! Совершено истинно гигантское дело!”332 – запишет Бунин 23 июля 1944 года.

Бунин был на одной волне со своими русскими соотечественниками в далекой и враждебной ему советской России. Мур – на одной волне с французами.

За четыре года и месяц до этой записи Бунина Мур сидел у радиоприемника в московской квартире на улице Герцена, читал “Правду” и ловил французские и британские радиостанции. Муля Гуревич принес Муру и Цветаевой радиоприемник, который они прежде отдали ему на хранение. Тогда радиоприемники (если не считать “тарелок”, транслировавших только одну радиостанцию) были довольно громоздкими. В Голицыно и тем более в маленькой квартире у Лили Эфрон для него просто не было места. А в квартире на улице Герцена места хватало. Мур часами слушал западные радиостанции. В июне он поймал волну явно пропагандистского французского радио “Le Front de la ” (“Фронт Мира”). “Спикер горячо призывал всех французов вести борьбу против этой абсолютно ненужной, идиотской и кровопролитной войны. Он говорил, что сдача Парижа немцам является первой победой «Фронта Мира», что под давлением французских масс военные власти были вынуждены объявить Париж открытым городом, чтобы избежать участи Дюнкерка, абсолютно разгромленного немцами во время бомбардировок. «Фронт Мира» призывает к немедленному заключению мира с Германией, чтобы спасти то, что остается от Франции. Довольно ненужного кровопролития! Долой войну. В голосе спикера я услышал весь французский народ, абсолютно осуждающий эту идиотскую, преступную войну, я услышал голос народных масс . Я был страшно взволнован: да, борьба продолжалась, много людей во Франции есть, которые вместе с коммунистами борются за спасение Франции!”333

1

Спасение Франции – в капитуляции. В национальных интересах французского народа – поскорее сдаться на милость победителей. Именно так смотрели на войну в самой Франции. Взгляд на оккупантов – вполне доброжелательный.

Мур понимал, что Франции придется согласиться на условия победителей. Их требования он считал “справедливыми”. А особенной угрозы от немецкой оккупации Мур не ожидал. В общем, многие французы, современники Мура, думали приблизительно так же.

Симона де Бовуар вспоминала, как французские крестьяне, сначала напуганные рассказами о жестокостях оккупантов, быстро пришли в себя, вернулись в покинутые было дома. Снова заработали закрытые недавно кафе и рестораны: “Немцы не отрезали детям руки, они платили за напитки и за яйца, купленные на фермах, разговаривали вежливо…”335

2

Немцы не были озлоблены на французов. Мол, вы не виноваты, что сражались против нас. Это вас евреи и англичане с толку сбили. И многие французы, разумеется, были рады обвинить во всех грехах именно англичан, а потом и евреев. Мура евреи не интересуют, но об англичанах он не преминул сказать пару теплых слов: “Больше всего меня бесит глупое, мерзкое и в то же время традиционное лицемерие англичан, которые втянули Францию в войну, минимально ей помогли, покинули ее армии в Дюнкерке, а теперь, видите ли, разрывают с французским правительством отношения, потому что Франция не может продолжать войну”.336 “Франция была вассалом, лакеем английского империализма”337, пора наконец-то с этим покончить. Парижский мальчик убежден, что “Англия поплатится, и скоро, за все свои предательства”.338

Англофобия была во Франции явлением обыкновенным, привычным. Образованные люди извлекали из исторической памяти “злобные призраки Питта и Пальмерстона”, хорошо знакомые и грамотному русскому англофобу. Простые крестьяне припоминали грубых английских солдат, от которых успели натерпеться за несколько месяцев войны: “Английский солдат (à la Киплинг) подчиняется приказам и хорошо сражается . Но он в то же время кутила и мародер”339, – замечает Марк Блок. Этот французский историк симпатизировал англичанам, союзникам по борьбе с нацизмом, но и он считал, что англичане “на континенте” ведут себя просто вызывающе. У себя на родине британец законопослушен, но стоит ему пересечь Ла-Манш, как он начинает путать европейца “с «колониальным туземцем», человеком низшего сорта”340. На такого неприятного союзника легче всего было свалить вину за позорное поражение. И французы летом 1940-го дали волю англофобии. Англичан обвиняли в том, что они втравили Францию в войну и недостаточно ей помогали. Обвиняли, впрочем, и собственное правительство. Таким образом, вину разделили между иностранцами (англичанами), евреями и политиками, уже потерявшими власть: “Эти покойники заслуживают лишь того, чтобы на их могилы была презрительно брошена горсть земли теми, кто поверил им, а затем обманулся”.341