Понятие «старицы», которое Матушка применяла к себе — тоже было какое-то новое, даже на слух. «Старицами» были и воспитательницы приюта для своих маленьких подопечных. Дети тоже должны были писать им свои помыслы в отдельной тетради, а потом сдавать. Иногда этим «старицам» не было и тридцати лет.

Свое маленькое королевство Матушка создала сама, с нуля и по своему вкусу, это был ее личный бизнес-проект. Очевидно, церковным властям и Митрополиту было весьма выгодно иметь у себя в Епархии еще один процветающий и прибыльнейший женский монастырь, пусть даже откровенно сектантского типа. Власть Матушки над сестрами в этом мирке была абсолютной, пожаловаться на нее сестры никому не могли, просто было некому. Да и вообще, существует ли хоть какие-то инстанции, защищающие сейчас права монашествующих, регулирующие их взаимоотношения с начальством? Никаких. Монашествующие в наше время, как и много веков назад, при рабовладельческом строе, не имеют никаких человеческих прав. Они полностью принадлежат своему начальнику, пока верят в то, что это спасительно.

Вообще интересно, как сестры оправдывали Матушку во всем, что она делала и говорила. Игумения часто лгала на занятиях, чтобы скрыть какие-то вещи, что-либо приукрасить, а часто и для того, чтобы нас в очередной раз «попугать». Никто из сестер ее не осуждал, эта ложь воспринималась как должное. Младшие сестры, недавно пришедшие в монастырь, вообще всего боялись. Даже когда было очевидно, что Матушка лжет, ее оправдывали тем, что она это делает из «высших» соображений. То же самое касалось и остальных ее поступков, мягко выражаясь, не этичных. Ее истеричность, подозрительность, злопамятность, подчас даже подлость — все это воспринималось естественным для ее высокого и ответственного положения. Ни у кого не вызывало вопросов то, что игумения могла на занятии орать в течении двух часов на сестру просто потому, что та чем-то ей не угодила. Или могла наказать сразу несколько сестер только за то, что те общались между собой. Я уже не говорю о том, что эти регулярные занятия позволяли Матушке держать весь монастырь и приют в состоянии постоянной тревоги и страха.

Интересно, что же это за «высшие» цели, ради которых игумении дозволялось все, даже недозволенное простым смертным? Эти цели никогда и не скрывались: сохранение игуменской власти и порядка. Ради этой «святой» цели Матушка Николая легко нарушала евангельские заповеди и этические человеческие нормы. Это именно тот случай, когда цель оправдывала любые средства, когда целью стало само сохранение власти как таковое, а совсем не то, ради чего эта власть была дана. Матушка была уверена, что без этих занятий, издевательств, пугалок и нервотрепок сестры попросту потеряют всяческую субординацию, забудут кого нужно слушаться во имя спасения души, а потом и вовсе разбегутся кто куда. Управление при помощи христианской любви с нормальными человеческими, добровольными взаимоотношениями, она не считала эффективным, напротив, подчеркивала важность железной дисциплины, мунштры и послушания, которое мы должны были проявлять подобострастным поклонением ее, Матушкиной, персоне. Любовь она считала чем-то излишним, душевным, а все душевное никак, по ее словам, не способствовало духовному. Следуя такой логике, напрашивается вывод, что Бог есть вовсе не любовь, Он есть страх.

Старшие сестры старались подражать во всем Матушке. Без всякого рассуждения они считали ее образцом духовности и даже любви, в «духовном» ее понимании. Сестры, достигшие каких-либо вершин в этой иерархии, ставшие игумениями в подшефных Матушке монастырях по всей России, даже до Хабаровска, копировали м. Николаю полностью, даже до мелочей. В своих монастырях, этих клонах Черноостровского монастыря, они вводили такой же устав, как в Малоярославце, с откровением помыслов и слежкой, проводили занятия и по всем вопросам советовались с м. Николаей.

Батюшке Афанасию я очень доверяла, но у меня не было ощущения, что он меня понимает. Когда я рассказывала ему о ситуации в монастыре, он говорил мне, что такое бывает во всех женских монастырях, что эти слежки друг за другом и доносительство вообще нормально для женщин. Странно, в Сибири в монастыре Архангела Михаила такого даже близко не было. Там не нужно было писать помыслы, а жаловаться друг на друга Матушке считалось чем-то очень низким. Как-то меня там очень обидели, и я захотела рассказать этот случай Матушке Марии, чтобы попросить ее совета. Я спросила ее, можно ли мне рассказать ей, какая сестра поступила со мной, как мне казалось, плохо, не будет ли это ябедничеством. Матушка ответила, что рассказать я могу, но я не должна тогда упоминать имя сестры, которая меня обидела. А в Малоярославце наоборот: игумения всячески поощряла эти жалобы и доносы, считалось, что пожаловавшись на сестру Матушке, ты помогаешь ей избежать греха.

Как-то Матушка подозвала меня в храме и спросила:

— Маша, у тебя есть загранпаспорт?

— Есть, Матушка.

— Поедешь трудничать в Иерусалим вместо Гали. Собирайся.

Это было так неожиданно, что я даже ничего не могла сказать.

Каждые два месяца две сестры из нашего монастыря ехали в Иерусалим в Горненский женский монастырь трудницами. Это было что-то вроде отпуска. У Свято-Никольского монастыря с Горненским был такой своего рода договор: в Горненском было всегда очень много работы и не хватало людей. Они оплачивали нам дорогу и проживание, а мы в свою очередь выполняли самые различные послушания: трапезная, кухня, лавка, сбор оливок и многое другое. Работа была не из легких, но зато это была возможность побывать на Святой Земле, посетить многие святыни. Мне еще было рано ехать в Иерусалим, поскольку я недавно была в монастыре, и моя очередь еще не подошла, но меня послали вместо послушницы Галины. Галя была довольно энергичной женщиной для своих пятидесяти с небольшим лет, но на этот заезд из Горненского попросили молодых сестер: там готовились к юбилею игумении Георгии, ей исполнялось восемьдесят лет, и работы было особенно много. Перед поездкой мне выдали новый подрясник, его шили для Гали, но мне он тоже подошел, новый платок и фартук. Ехать я должна была с послушницей Ириной, она была из Ждамирово, монастыря Калужской иконы Божией Матери. Это место, хоть и называлось монастырем, но было под началом Свято-Никольского монастыря и матушки Николаи, как ее скит, игуменией там была м. Параскева, сестра нашего монастыря, которая на все спрашивала благословения игумении Николаи. Ирина была в монастыре уже четыре года, но старшей в этой поездке Матушка назначила меня, потому что Ира была все-таки из скита. М. Серафима передала мне конверт с трехсот пятидесятью долларами, но сказала, что это на крайний случай, в Горненском должны были всем нас обеспечить. М. Селафиила, Матушкина келейница, проинструктировала меня, как мне нужно вести себя в чужом монастыре: стараться по-возможности показывать пример горненским сестрам, у которых монастырь не с таким серьезным уставом, как у нас. Она предупредила меня, что у них в Иерусалиме жизнь гораздо более расслабленная, устава там практически нет, сестры живут как хотят, по своей воле, и что такая жизнь не может считаться настоящей монашеской, спасаться им в таком монастыре гораздо тяжелее, чем нам, с нашей дисциплиной. М. Селафиила сказала, что мы для горненских сестер — образец настоящих монахинь, и что я должна стараться поддерживать эту планку. Также я должна была следить за Ириной, чтобы и она не ударила в грязь лицом. Нам вообще часто внушалось на занятиях, что наш монастырь особенный и единственный такой по-настоящему монашеский, остальное все не достойно даже никакого сравнения. М. Антония дала нам в дорогу пирожков, м. Фомаида отвезла нас в аэропорт.