В Горненском монастыре я прожила два месяца и вернулась обратно. От сытной еды я поправилась почти на восемь килограммов, в Малоярославце я была вечно голодная и худая. К тому же непросто было привыкать снова к дисциплине после обычной, довольно простой и приятной жизни в Иерусалиме. Послушание мне назначили в богадельне: я должна была быть сиделкой у схимонахини Марии. От всех других послушаний, даже от служб в храме, меня освободили. Сиделкой у м. Марии была раньше м. Нектария, но она в очередной раз в чем-то провинилась, и Матушка отправила ее в скит в Ждамирово на покаяние. Вместе со мной в богадельне подвизалась м. Феодора, она следила за остальными четырьмя бабушками. Обязательным для нас осталось только посещение занятий, это было святое. Если проходили занятия, нам в богадельню звонили по внутреннему телефону, а мы должны были бросить все дела, срочно положить бабушек в кровати, и бежать в трапезную.

Раз в неделю к м. Марии приезжал Митрополит Климент. В таком случае нам с м. Феодорой нужно было накрыть «чай» в комнате м. Марии. Комната была небольшая, поэтому стол для приема Митрополита мы держали на втором этаже богадельни, а скатерть — в прачечной, повешенную на свободной сушилке и уже отглаженную для экономии времени. Как только нам сообщали о его приезде, мы спускали стол, покрывали его розовой скатертью и бежали на сестринскую кухню к м. Антонии, матушкиному повару, которая для этого случая готовила «архиерейскую» закуску. Обычно она готовила несколько изысканных блюд, как в дорогих ресторанах, множество видов пирожков, рулетиков, каких-то замысловатых шашлычков, тортиков и т. д. Часто все это у нее оставалось после матушкиных трапез, которые тоже можно было бы назвать «архиерейскими». Все это нужно было в должном порядке расставить на столе. Мне как-то не доводилось до монастыря ходить по действительно дорогим ресторанам, поэтому такому уровню обслуживания меня пришлось учить. Непросто было сервировать стол таким множеством вкусностей и фруктов, а потом тащиться в сестринскую трапезную и есть свою кашу с сухарями и холодным несладким чаем, утешаясь тем, что совершаешь этим богоугодный подвиг. Хотя ко всему привыкаешь.

Сестрам Матушка всегда внушала на занятиях, что монашеская жизнь предполагает непрестанный подвиг, поэтому ни у кого не было к ней особых вопросов, а Матушка легко могла экономить практически на всем. Продукты для сестер были только те, которые жертвовали магазины, часто просроченные, даже испорченные — в этом тоже был своего рода «монашеский шик» — прямо настоящий аскетизм. Сахар на столы не ставился, чай был несладкий. Хлеб был пожертвованный Калужским хлебозаводом, тот, который уже не могли продавать ввиду его срока годности, и то, разрешалось съесть 2 куска белого и столько же черного. Фруктов и свежих овощей не было практически никогда, только если совсем испорченные или по праздникам. Большинство этих просроченных и полуиспорченных продуктов нам жертвовали не для людей, а для коров и кур. Как-то нам в Карижу привезли несколько ящиков полугнилых нектаринов для коров. Мы были очень этому рады. У коров была свежая трава, а мы уже успели забыть, когда в последний раз ели фрукты. Из всей этой кучи набрался хороший тазик фруктовых кусочков, который мы съели за вечерним чаем. Чай состоял в основном из сухарей и варенья, иногда был творог, что было большой радостью — при монастырских нагрузках мне всегда очень хотелось есть. Как-то раз в монастырь пожертвовали несколько десятков коробок соков, просроченных почти на полгода, и сестры и приютские дети с удовольствием их пили. А как-то даже привезли полгрузовика консервированного зеленого горошка в ржавых банках и истлевших коробках, срок годности которого закончился более пяти лет назад. Матушка благословила его съесть. Несколько месяцев этот горошек, который, кстати, был совсем не плох, добавляли почти во все блюда, даже в суп. Рыба, молочные продукты и яйца были роскошью. Хотя в монастыре имелся коровник, почти весь творог и сыры Матушка раздавала спонсорам и знакомым в виде подарков.

Я нашла компромис для себя, если живот сводило от голода или нужно было выпить таблетку, чтобы не на голодный желудок. У нас в пристройке к кухне стояли пластмассовые ведра для коров. Их всегда мыли начисто, а потом складывали туда остатки хлеба и сухарей. Под покровом ночи иногда я пробиралась к этим заветным ведрам и нагружала себе карманы вкусными хлебными объедками. Потом я всегда каялась в этом грехе на исповеди, давала себе обещание больше не воровать хлеб, но иногда просто не могла устоять перед этим искушением.

Матушка часто экспериментировала с сестрами, как с кроликами. Одно время на столы запретили ставить соль и добавлять ее в блюда — Матушке кто-то сказал, что соль вредна. Больше года сестры вынуждены были есть несоленое, для некоторых это была настоящая пытка. Потом соль неожиданно вернулась на столы. Еще был случай. Матушка решила, что сестры слишком много едят и благословила оставить на столах из приборов только чайные ложки. Не знаю сколько точно длился этот эксперимент, меня в монастыре тогда еще не было, мне об этом рассказывали сестры: за 20 минут они еле-еле успевали вычерпать чайной ложкой суп, а еще хотелось успеть съесть второе.

Меню на каждый день придумывала Матушка, а потом зорко следила на занятиях, чтобы келарь не поставила чего лишнего. Один раз она заметила, что к чаю раздали по две печеньки каждому. Матушка долго ругала сестру-келаря за расточительность. Полагалась к чаю только одна печенька. Печенье было сильно просроченным, и его нужно было как можно быстрее съесть, но все же это был не повод для обжорства! Чай был до того ужасным, что лучше было пить воду. Кофе и сладости давали только по «матушкиным» праздникам. Все, что жертвовалось или покупалось более-менее приличного, складывалось в специальные «матушкины» холодильники на нужды игумении и ее гостей, а также на «чай» для Митрополита. Такое положение дел считалось вполне нормальным: ведь игуменское и архиерейское служение так тяжелы, что предполагают усиленное питание. Игумения Николая приобрела такой практикой поистине угрожающие размеры, ее вес превышал уже сто двадцать килограммов, хотя она все это списывала на сахарный диабет и гипертонию. Честно говоря, при таком личном поваре, как м. Антония, никто бы не смог сохранить фигуру. Особенно нелепо выглядело то, как Матушка, сетуя на свой диабет и уплетая кусочек осетра со спаржей, политой каким-то розовым соусом, со слезами на глазах жаловалась нам, что не может по состоянию здоровья есть ту же еду, что и мы.

Прошло уже три года с моего приезда в Малоярославец. Как-то после трапезы ко мне подошла матушкина келейница м. Селафиила и сказала, что меня вызывает Матушка. Я сразу выпила таблетку корвалола — просто так идти в игуменскую было страшно. Матушка сидела в подряснике и шерстяных носках за компьютером, на экране которого я увидела фотографии греческих монастырей. Я встала рядом с ней на колени и взяла благословение. Она сказала:

— Маша, я отправляю тебя в Рождествено.

— В Рождествено, Матушка? Меня? — об этом ските я слышала ужасающие рассказы, что это подворье Калужской Епархии, и живут там только ссыльные сестры, которых Матушка не хочет видеть в монастыре.