Его препроводили ко двору халифа и приказали провести дебаты с тогдашним ведущим богословом по вопросу о том, сотворен или не сотворен Коран – вопрос, заключавший в себе тогда тему роли рассудка в этических изысканиях. Философ бил Ибн Ханбала логикой – тот наносил ответные удары Писанием. Философ связывал его аргументацией – Ханбал вырывался из его пут, призывая имя Аллаха в вышних. Очевидно, «победить» в споре такого рода было невозможно, ибо спорщики не могли договориться об условиях. Когда Ибн Ханбал отказался отречься от своих взглядов, его избили, но и тогда он не изменил себе. Его бросили в темницу, но и там он держался за свои принципы: никогда, никогда он не позволит человеческому рассудку восторжествовать над откровением!

Тогда власти усилили давление. Ибн Ханбала били, пока не вывернули ему суставы, затем заковали в тяжелые цепи и отправили в тюрьму на несколько лет. Но и там Ибн Ханбал не отрекся от своих взглядов. А история его преследований, скоро ставшая известной по всему халифату, как легко догадаться, не дискредитировала его идеи, а лишь обеспечила ему ореол мученика. Простые люди, которым давно уже было не по душе богатство и пышность Аббасидского двора, теперь взволновались; а когда народные массы волновались, на это приходилось обращать внимание даже могущественным Аббасидам – ведь за смертью почти каждого халифа следовал спор о том, кто станет его преемником, и в этом споре каждая сторона желала привлечь на свою сторону страсти толпы. Когда стареющего и больного Ибн Ханбала освободили, восторженные толпы приветствовали его на улице, встретили радостными криками и на руках донесли до дома. Видя это, двор халифа серьезно охладел к исламской философии и к греческим идеям, из которых она произошла. Следующий халиф удалил от двора мутазилитов и осыпал Ибн Ханбала почестями, что указывало на падение престижа мутазилитов, а с ними и философов в целом. Им предстояло умаляться, а ученым, развивающим ортодоксальное учение, – расти; и выросли они до того, что в конце концов перекрыли мусульманским интеллектуалам всякую возможность вести исследования, не сверяясь с откровением.

Однако, едва ученые принялись кодифицировать закон, почти сразу нашлись люди, которые стали спрашивать: «Неужто к этому и сводится откровение – к набору правил? Неужели в исламе нет ничего большего? Я чувствую, что должно быть что-то еще!» Инструкции от Бога в вышних – прекрасно; но некоторые жаждали ощутить живое присутствие Бога здесь и сейчас. От откровений они ждали преображения и встречи с трансцендентным.

Некоторые из таких людей начали экспериментировать с духовными упражнениями, выходящими далеко за пределы обязательного для мусульманина. Они неустанно читали Коран и часами повторяли нараспев имена Аллаха. В Багдаде, например, жил человек по имени аль-Джунайд, который каждый день после работы четыреста раз повторял обычную последовательность мусульманских молитв. Некоторые из таких людей – быть может, в противоположность роскоши мусульманской элиты – принимали обет добровольной нищеты, жили на хлебе и воде, отказывались от мебели и носили простую одежду из грубой, нерасчесанной шерсти, называемой по-арабски суф; поэтому их стали звать суфиями.

Суфии не провозглашали никакого нового вероучения, не стремились создать новое течение в исламе. Бесспорно, они противостояли мирскому тщеславию, алчности и развращенности – но так же (хотя бы в теории) обязан был поступать любой мусульманин. Суфии отличались от других лишь тем, что спрашивали: «Как очистить свое сердце? Какие именно нужны молитвы, песнопения и жесты, чтобы, отринув всё прочее, полностью погрузиться в Аллаха?»

Они начали работать над техниками, позволявшими изгладить страсти и вообще всё, что отвлекает от Бога, не только из молитвы, но и из жизни. Некоторые говорили, что ведут священную войну с грязным и низменным в себе. Обращаясь к хадису, в котором Мухаммед делал различие между «великим» и «малым» джихадом, они объявляли, что внутренняя борьба со своим эго и есть «великий», истинный джихад. (Под малым джихадом они понимали борьбу с внешними врагами общины.)

Постепенно об этих чудаках пошли разговоры: рассказывали, что некоторым из них удалось преодолеть барьеры материального мира и встретиться с Аллахом лицом к лицу.

В Басре, например, жила поэтесса Рабия (Рабиа) аль-Басри, чья жизнь теперь овеяна легендами. Рожденная в последние годы правления Омейядов, юной девушкой она застала воцарение Аббасидов. В детстве, когда она путешествовала вместе со своей семьей, на их караван напали разбойники. Ее родители были убиты, а Рабию продали в рабство. В конце концов она оказалась в Басре, рабыней в доме у какого-то богача. Хозяин ее – так гласит легенда – скоро заметил в своей рабыне удивительную духовную высоту и чистоту. Однажды ночью, когда она погрузилась в молитву, он увидел, что от нее исходит свет. Человек этот понял, что в доме у него живет святая, и был объят благоговейным трепетом. Он освободил Рабию и пообещал достойно выдать ее замуж. Поклялся, что поможет ей породниться с одним из лучших семейств в городе. Пусть только скажет, кого хочет видеть своим мужем – и он всё устроит!

Но Рабия отвечала, что не может стать ничьей женой, ибо любит другого.

– Любишь? – изумленно воскликнул ее недавний хозяин. – Кого же?

– Аллаха! – И она начала декламировать стихи, полные столь возвышенной страсти, что былой хозяин тут же сделался ее первым и самым преданным учеником.

Так Рабия начала жизнь, полную аскетических созерцаний и мистических прозрений, изливавшихся в любовной поэзии, столь страстной, столь глубоко эмоциональной, что порой трудно поверить, что ее «возлюбленный», о котором говорится в стихах – Аллах:

Сколько стихов написала Рабия – неизвестно. До наших дней дошли очень немногие, однако в то время слава ее была велика: многие отправлялись в Басру лишь для того, чтобы взглянуть на Рабию своими глазами – и многие возвращались убежденными, что она в самом деле нашла ключ к единению с Аллахом. Этим ключом стал для нее не страх, а любовь – самозабвенная, бесстрашная, безграничная.

Легко сказать: но как ощутить подобную любовь? Жаждущие искатели толпились вокруг чудесной девы, надеясь подхватить ее страсть, как лихорадку. Некоторым, как говорят, это удавалось – и это приводило к ее вратам всё больше искателей. Учениками я их назвать не могу: ведь у Рабии не было школы, не было книг, не было обучения в строгом смысле. Рабия из Басры не учила. Она просто источала свет – и люди рядом с ней менялись. Таким и стал метод суфизма: непосредственная передача техник, ведущих к просветлению, от учителя к мюриду – так называли будущих суфиев.

Вплоть до этого времени большинство мусульманских мистиков оставались «трезвыми» суфиями, тщательно соблюдавшими установленные обряды и молитвы. В основе их благочестия оставался страх (Божий). Но Рабия Басри поставила в центр любовь и положила начало долгой традиции «суфиев, опьяненных Богом». Впрочем, нужно сразу сделать оговорку: все эти люди были сначала мусульманами, потом уже суфиями. Подчеркнуть это необходимо, поскольку в наши дни многие называют себя суфиями просто потому, что поют и танцуют до упаду, доводя себя до эйфории. Но суфии не искали эмоций любой ценой. Не стремились «получить кайф». Их духовные практики начинались с исламского благочестия: только изучив и приняв всем сердцем основы ислама, они переходили к чему-то большему.