Оттопырив нижнюю губу, Арни уставился в землю.

— Правда? — С силой сжимаю ему руку.

Арни не шевелится.

— Это повторяется уже в девятый или десятый раз. Я вынужден его задержать. Сам понимаешь.

— Что?

— Мы доставим его в отделение. Снимем отпечатки пальцев. Пусть у нас в аквариуме посидит. Мы предупреждали и тебя, и твою сестру, что в следующий раз вы нам просто не оставите выбора. Следующий раз наступил — не надо изображать удивление.

К моим щекам приливает кровь, сердце колотится.

Я говорю:

— Да ладно!

— Уж извини, сынок.

Я шепчу:

— Он ведь недоразвитый.

Шериф Фаррелл заявляет:

— А как по мне, весьма сообразительный. — И гоняет во рту зубочистку из угла в угол.

Итак, Арни, моего недоумка-брата, который оплакивает каждого убитого своими руками кузнечика, сажают в патрульную машину, чтобы отвезти за решетку. Когда его запихивают на заднее сиденье, я слышу:

— Не забудьте мигалку зажечь и сирену включить. Слышите?

Он машет зевакам, как маршал на параде, и машина отъезжает. Без мигалки и без сирены. Никаких почестей.

Люди глазеют и перешептываются; две девчонки смеются. Это младшие сестренки Тома Кита; от вида их розовых нарядов и пластиковых туфелек меня тошнит. Показываю им «фак». Чья-то мамаша укоряет:

— Хороший ты подаешь им пример, нечего сказать, Гилберт Грейп.

Я не считаю нужным отвечать этой супермамочке. Запрыгиваю в пикап, чтобы мчаться домой.

Отъезжая, вижу ту девушку, Бекки: стоит в белых шортах и в топе с бретелькой через шею. Рядом с ней почтенная старушка — видимо, бабуля. У Бекки в руке персик. Надкусывает и еле заметно улыбается. Втапливаю педаль газа — и к дому. Только что, говорю себе, я послал нахер двух десятилетних малявок. Представляю, какое впечатление это произвело на Бекки. Ой да пошла она куда подальше. Людоедка.

Эми поджидает на крыльце. Когда она спрашивает, где Арни, меня разбирает хохот, но не потому, что это смешной вопрос. Я отвечаю:

— Его упекли в тюрягу.

Сестра не верит; и тут из дома раздается:

— Куда упекли?

Эми отвечает:

— Никуда, мама.

— Мне показалось, — шепчу, — она спит.

— Я все слышу, — говорит мама. — Что они сделали с Арни?

Мы с Эми переглядываемся.

— Придется ей сказать, — говорит Эми.

Как порешили, так и сделали. Заслышав эту весть, мама стучит кулаком по столу и расплескивает молоко из своей миски с орехово-медовыми хлопьями.

— Подайте мне пальто.

Смотрю в упор на Эми и взглядом переспрашиваю: «Что она сказала?» Мы умоляем ее остаться дома, но она даже слышать ничего не желает.

— Может, тебе стоило бы…

— Подайте мне пальто!

Эми приносит мамино черное пальто — ни дать ни взять чехол на танк. Я обдумываю проблему обуви и быстро принимаю решение. Откапываю в коридорном стенном шкафу свои зимние сапоги. Мама втискивает в них ноги. Теперь даже снег ей не страшен.

— Вообще-то, полиция могла бы придумать что-нибудь получше, — говорит Эми, — чем забирать несчастного парнишку, который любит влезать на водонапорные башни.

Мама не произносит ни слова. Побагровела, вот-вот зарычит.

Сбегаю по лестнице в подвал и объясняю Такеру, что мама ступила на тропу войны. Прошу его ускорить ремонт:

— Хорошо бы ты сумел закончить к нашему возвращению.

— Хорошо бы, — хмыкает Такер.

Скрип и трещины в штукатурке указывают на то, что мама направляется через гостиную к входной двери.

Я взлетаю вверх по ступенькам.

Во дворе смахиваю с пола и с торпеды «новы» всевозможные обертки, упаковки и стаканчики. До предела отодвигаю переднее сиденье назад. С крыльца стекает мама. За ней по пятам следует Эми. Я, как личный шофер, придерживаю дверцу, и мама втискивается в салон. Невзирая на тридцатиградусное пекло, укутана она по-зимнему. Меня так и тянет полюбопытствовать, помнит ли она, когда в последний раз «выходила на люди», но я помалкиваю. Эми садится сзади, доверив мне управление своим автомобилем. Из-за маминого присутствия машина дает крен на правый борт. Оглядываюсь на Эми, пытаюсь сказать ей одними глазами, что далеко не уверен, потянет ли нас это транспортное средство. Выдержав мой взгляд, Эми дает понять, что разделяет эти опасения. Мама требует взять в поездку сигареты; я бегу в дом и приношу три пачки. День предстоит долгий.

Окружная тюрьма находится в Мотли. В идеальных условиях дотуда двадцать минут езды, но с таким обременением дорога займет минут тридцать пять — сорок.

Пересекаем город из конца в конец, чтобы попасть на шоссе номер тринадцать, и мама вдруг говорит:

— Надо заехать за Эллен.

Я объясняю, что Эллен на работе, а Эми добавляет, что мы и без нее управимся, но мама не желает ничего слышать. Она повторяет: «Надо заехать за Эллен», а когда мама повторяет, можно смело держать пари, что ее требование будет исполнено.

Тащимся в «Сливочную мечту».

Эллен отсчитывает сдачу двум пацанам с рожками мороженого в руках, но успевает заметить наше приближение. У нее отвисает челюсть, а лицо заметно бледнеет. Я выхожу из машины и направляюсь к окошку, где за наличные торгуют навынос.

— Собирайся, — говорю ей.

Она такая: «Что стряслось?» — а я ей: это с Арни стряслось, он жив-здоров, но тебе, мол, придется поехать с нами, поскольку мама желает видеть тебя в машине.

В этот конкретный день Эллен работает в паре с некой Синди Мэнсфилд, которая в свои семнадцать лет не только стала новообращенной христианкой, но и доросла до ассистента администратора. Вынашивает мысль в недалеком будущем прибрать к рукам «Сливочную мечту». Когда Эллен под звяканье колокольчика выходит на улицу, Синди в панике спрашивает:

— Кто-то умер?

У меня на языке вертится: искренне надеюсь, Синди, что сегодня до вечера помрешь ты, но вместо этого говорю:

— Никто не умер. Пока еще.

Итак, большая часть семейства Грейп выезжает на шоссе. Эми подвинулась и теперь сидит за мамой. За мной сидит Эми, похожая на медсестру в своей белой синтетической униформе. Пытается подправить макияж, глядя в зеркало заднего вида. Эми улыбается, соединив пальцы домиком, — это у нее верный признак тревоги. Я чуть-чуть опускаю оконное стекло: если совсем честно, мама давно не принимала ванну, и в салоне можно задохнуться.

Эми говорит:

— Гилберт, радио.

Мама что-то бурчит.