— Теперь я понимаю, что значит «анфан терибль». Помнишь, так любила

говорить наша учительница по сольфеджио?

Но папа странно взглянул на меня и не ответил.

К полудню Ляпа превзошла самое себя. Костя лазил перед ней на четвереньках, изображая какое — то ручное непарнокопытное, а Зинаида Степановна бегала за ней по всей квартире с тарелкой каши. А папа — мой папа профессор Мещерский — кормил кашей эту обезьянку, потому что той так захотелось! Он же укладывал ее днем спать на мою кровать, а она сосала большой палец и говорила:

— Есе казку, есе!

И отец умильно глядел на нее, гладил по спутанным желтым волосам и называл «Златовлаской»! При этом его не раздражало ни ее косноязычие, ни ее капризы.

А я…Я…был без него сорок три дня! Я так считал часы до встречи и так мечтал остаться с ним один на один именно сегодня! Мне даже Стойко казался третьим лишним! И вдруг такой «ляп»…

Катастрофа произошла за ужином, вернее после него. Я мыл посуду. Папа и Костя блаженствовали за бутылкой самодельного вина из Меатиды. И вдруг девчонка, которую мать уже укладывала спать, ворвалась в кухню и вцепилась в отца, которому пришлось усадить ее себе на колени.

— Роман Ильич! Не ложится без вашей сказки. Уж и не знаю, чем вы ее так к себе привязали. Она ж у нас не очень общительная. Все от меня к Косте, от Кости ко мне.

Накопившееся во мне раздражение прорвалось наружу. Неожиданно для себя, я подскочил к этой Вере — Ляпе и стал отрывать ее руки от отцовской шеи.

— Папа, ну скажи ей, скажи! Что она к тебе прицепилась!

И тут такое началось! Девчонка верещит, мамаша пытается взять ее на руки, а отец меня от себя отталкивает. Но не тут- то было! Вера держится за отца мертвой хваткой питбуля! Наконец ее от папы оторвали, и она повисла в руках Зинаиды Степановны, захлебываясь от плача и колотя по своей мамаше ногами и руками. Тут отец вскочил и что-то резко сказал мне. Но я не расслышал, то ли от испуга, то ли из-за девчоночьего визга. Может, он крикнул: «Прекрати сейчас же!» или «Немедленно уходи!». А, может, и то и другое вместе. Только я не стал выяснять, что именно, и сразу же выскочил из кухни, а поскольку дорога в Логово была для меня закрыта, рванул к Бобу в соседний подъезд. Он увидал меня в тапочках, хмыкнул, понимающе, и вытолкнул из комнаты, которую их отец называет «учебкой», упирающегося Илюшку.

— Слушай, Борька, я могу у тебя переночевать? У нас …гости дальние, то есть — родственники…

— Ну! Ноу проблем! Сейчас матери скажу.

За то время, что он отсутствовал, я успел полсотни раз назвать себя идиотом, но легче от этого мне не стало.

В приоткрытую дверь глянула хитрющая Ильюшкина физиономия и исчезла.

Когда Борька вернулся с бельем, мы поболтали о всяких пустяках, а потом мать крикнула ему, чтобы он позвонил старшей сестре Клавдии и узнал, приедут ли они завтра к обеду. Боб позвонил, а потом схватил Ильку за шиворот и приволок ко мне.

— Ты зачем это Юрке домой звонил?

— Я не звонил! — заканючил Илья.

— Телефон сам номер набирал, да?

— Ну, и позвонил, а что?!

— Говорил с дядей Романом?

— Ну, говорил!

— О чем? Отвечай, а то я тебе сейчас дам рАза!

Илюшка захныкал.

— Я только спросил, знает ли он, что Юрка у нас ночевать будет. А он ответил: «Теперь знаю». И все.

Мы еще немного поболтали, и только когда улеглись, Боб сказал:

— Ну, давай выкладывай.

Выслушал молча, а потом сказал, как диагноз поставил.

— Вот, что значит расти одному, как перст, среди взрослых. Совсем соображалку потерял. Ты хоть узнал, надолго ли они.

— Нет.

— А куда едут?

— К себе в Житомир из Иркутска, кажется.

— Ну, значит у них здесь пересадка. А с ребенком надолго не задерживаются.

Мог бы и потерпеть, дурень.

— Ну да! Я же тебе говорил! У меня к отцу серьезный разговор был. А из-за этих… Думаешь приятно чувствовать себя третьим лишним в собственном доме? Может, они неделю здесь пробудут или еще дольше.

— Нежный какой! Я восьмой год третьим лишним в своем доме живу — как Илья родился. И ничего. Родители просто с ума посходили. Им же под сорок было, так Илька им вроде внука стал. Тешатся! Такой поганец растет, а попробуй тронь! Может, и твой дозрел. Ну… не знаю.

Помолчали.

— Борь, а ты думаешь о том, что мы тоже такими будем…ну, взрослыми, старыми, а потом нас совсем не будет? Вот все останется, а нас не будет.

— Че? Я что — шизик? Пусть старики думают. Ты меня прости, Юлик, но ты чем дальше, тем дурее.

Он заворочался на неудобной Илюшкиной кровати. Свой диван он благородно уступил мне.

Вскоре Боб заснул, а мне все не спалось и не спалось.

Вообще — то, про «один, как перст» — это Борька напрасно сказал. Я с ним, исключая каникулы, провожу почти столько же времени, сколько «с моими взрослыми». С детского сада еще, когда я букву «р» не выговаривал. Вот почему ему одному из класса я позволяю (иногда) называть себя Юликом. Да и в школе мы уже целую вечность делим поровну все приятности и неприятности. Правда, в последнее время у меня появилось такое чувство, будто мы стали расти в разные стороны. Есть такие деревья. Вначале один ствол, а потом он раздваивается, как ножки у камертона. Впрочем, корни-то у этих деревьев все равно одни на двоих.

Между прочим, этой зимой Борька без колебаний выпрыгнул из окна, когда увидал, что дебилы из одиннадцатого засовывают меня головой в сугроб. И все из-за того, что место я им в зале не уступил. Тоже мне «молодого» нашли!

Окно, правда, на первом этаже находилось, но все равно с тех пор его так и зовут в школе — «Супер — Боб», а он меня «Идиотом Ламанческим».

Борька спокойно спал, а я все вертелся и вертелся. Забывался ненадолго, а потом, очнувшись, смотрел в окно, скоро ли рассветет. Где стоял будильник я не запомнил. Была середина октября, и ночь казалась «безразмерной», как и мои душевные терзания.

И зачем я стал ревновать отца к этой девчонке? Хорошо бы еще просто разозлился, а то ведь и руки распустил, как маленький. Какой уж теперь задушевный разговор без рефлексий. «И думал он, что