думаю…что думал он..» — стало вертеться у меня в голове, и я, наконец, уснул.

Когда я открыл глаза, небо уже чуть посветлело. Я оделся, сложил постель, снял с вешалки Борькину куртку и вышел из квартиры.

На детской площадке, как раз напротив нашего подъезда, стояла скамейка в виде крокодила. Я присел на нее и стал думать, как же мне попасть домой и объясниться с папой. Так задумался, что когда дверь подъезда отворилась, и из нее вышли наши гости, я от неожиданности чуть со скамейки не свалился. А ведь надеялся и мечтал именно об этом.

Впереди с громадной сумкой, как у челноков, и в мятом плаще с плеча лейтенанта Коломбо шел Костя. За ним… гм… тетя Зина с Верой на руках.

Последним вышел отец…

Папа носит одежду и держит себя так, что в Каннах или даже на приеме у царствующей Елизаветы, мне кажется, никто не посмел бы усомниться, приглашен ли он. И потому вид в его руке ужасного допотопного чемодана с какими-то железными уголками просто ошеломил меня.

Возможно, именно потому в голову мою пришла ужасная мысль, что отец собирается уехать с этими родственниками. И вот, совершенно потеряв разум, я бросился к нему с одной единственной мыслью: «Задержать»!

Отец едва успел опустить на землю этот доисторический чемодан, как я уже таранил его в живот.

Нужно было видеть эту сцену!

Когда я искоса глянул вбок, я увидал, что Костя стоял, открыв рот, а его жена и Вера — Ляпа смотрели на меня в четыре широко раскрытых круглых птичьих глаза. При этом папа повторял неестественно высоким голосом:

— Все! Все! Прекрати!

Первой опомнилась Ляпина мама.

— Верочка! Смотри, как хорошо! Юрочка нас провожает. Скажи Юрочке, пусть приезжает к нам в Житомир. Мы живем в Студенческом переулке недалеко от Тетерева. Это замечательная река, где любил купаться его папочка. Роман Ильич, вы помните наши скалы? А Голову Чацкого?

Папа издал какой-то звук, нечто вроде стона с вежливым оттенком, и расцепил мои руки. Зазвенели ключи.

— Прощайся и домой. Я скоро вернусь.

Житомирские родственники наши заспешили со двора на улицу, ни разу не оглянувшись. И только совиные Ляпины глазки были обращены в мою сторону с безразличным любопытством.

Дома я заглянул в свое Логово. Чужие вещи исчезли, но чужие запахи остались. Я распахнул окно, а сам пошел в кабинет и забрался с ногами на отцовский диван.

К нам и раньше приезжали и родственники, и папины знакомые. Я эвакуировался на диван Стояна или в кабинет на раскладушку. Самым приятным вариантом было перемещение Стояна в Логово, где мы по словам недовольного отца вели себя, как «детки в клетке».

Я легко мирился с присутствием в доме посторонних людей, но не чужих запахов. Правда, бывали и исключения… Когда возвращались к себе в Киев дядя Митя и любимая кузина Маргоша, мне хотелось запаять свою комнату, как консервную банку, чтобы ничего не исчезло из памяти, чтобы сохранился даже воздух, которым я дышал вместе с ними.

Итак, я сидел, охватив руками колени, и вспоминал папины глаза. Похоже они были не сердитые, а такие… Вот когда я болею, именно так папа на меня смотрит…только болею я все реже и реже.

А раньше бывало, если горло заболит, Стоян орет:

— Интересно, сколько вы с Борькой сосулек схрумкали? Ведь недели не прошло, как я тебе, поросенку, ампициллин скармливал!

И давай тыкать мне в горло обратным концом акварельной кисточки, обмотанным коричневой от Люголя ватой. А папа рядом стоит, морщится страдальчески и говорит:

— Ну что ты тычешь ребенку палкой в рот! Принес бы какой-нибудь человеческий инструмент! Ветеринар!

И осторожно так подушку поправит, а потом сядет в ногах, возьмет мою руку в свою и держит, пока я не усну.

Только когда это было!

Я поерзал на диване, устраиваясь удобней, и, неожиданно успокаиваясь, стал думать, что странные житомирские родственники, в сущности, добрые люди. Вот только появились они в ненужном месте в ненужный час.

Вздохнул, закрыл на минутку глаза и…уснул.

Проснулся я оттого, что кто-то сел на диван рядом со мной. Это был папа.

Он сидел, подавшись вперед, и смотрел на меня «бархатным взглядом». Это тетя Элла из Меатиды так говорила. Такое сравнение мне в детстве не нравилось, потому что бархат представлялся мне в виде обувной тряпочки, которой папа и Стоян протирали туфли. И только теперь я понял, что она имела в виду. Это был взгляд, как нежное прикосновение.

— Па, — сказал я и почему-то заплакал. — Как хорошо, что ты возвратился.

Я ждал тебя целую вечность, а ты все не возвращался.

— Ну-ну, а мне казалось, что все наоборот: жду я, а ты все убегаешь от меня и убегаешь.

Он наклонился и прижался лицом к моим мокрым щекам.

— Па, я хотел сказать тебе, я вспомнил маму… Но я не могу передать это словами. Тепло такое особенное и запах… Так неожиданно…появилось и…пропало. Как будто я нырнул в прошлое, но воздуха не хватило там задержаться.

Я ночью думал… Эта Верочка… Если бы мама была жива, у вас могла быть такая девочка. А я …а тебе …со мной неинтересно. Ты смотришь на меня, а думаешь о маме, как ей больно было. Я недавно это понял. Дядя Вадя тоже о тете Элле все время думает. У него, когда мы в Меатиде были, глаза не наружу, а внутрь смотрели.

Папа сел и притянул меня к себе.

— Ну, что ты, что ты! Девочка…Верочка…Ты просто Тяни-Толкай какой-то.

С одной стороны мудрый, как Кентавр, с другой — козленок задиристый.

Он разложил диван, мы улеглись, и я стал рассказывать безо всяких рефлексий о своих страхах и открытиях в Меатиде и о том, как был в церкви и говорил о маме с отцом Николаем.

Но где-то в глубине моей души уже рождалась печаль, что минуты эти уйдут в прошлое, потому что всю жизнь на диване не проведешь.

В передней послышался шум, хлопнула закрытая сквозняком дверь в Логове, и на пороге появился доктор Дагмаров с самодельным арбалетом в руке. Арбалет этот я от Ляпы за вешалкой спрятал.

— Что, гостей ваших уже и след простыл? Наш Шервудский стрелок постарался?

Я отвел глаза. Отец промолчал.

— Ну, что вы как замороженные! В крове и хлебе насущном отказываете мне, так что ли!

Отец легко поднялся с дивана, шутливо развернул Стояна в направлении

кухни и легонько подтолкнул его в спину.

Из-за отцовского плеча при этом