представлялась в виде серенад под балконом, букетами роз, что забрасывают с коня на скаку, катаниями на лодке в Таврическом саду и, конечно, чтением вслух упоительных стихов, типа «утомлённая луна закатилась за сирени»[20].

С кандидатурой будущего мужа Лидочка пока не определилась. Но уж это точно не увалень Гриша Мордасов, хотя его папа и купец первой гильдии. Сейчас Гриша Мордасов воюет где-то в Белой гвардии, а старый Мордасов, говорят, успел сбежать в Ревель с одним баулом, набитым нижним бельём. Всё остальное было конфисковано в пользу Советов рабочих и крестьян.

Оглядываясь на пару лет назад, Лидочке казалось, что гимназисткой в белом фартучке с бантом в волосах была не она, а совсем другая девочка. Та девочка горячо приняла революцию, жаждала перемен и пекла печенье, чтобы раздать его протестующим. Ещё в большой тайне мечтала стать свободной гражданкой, дабы не пришлось хлопотать о заграничном паспорте для поездки в Париж, и на торговой улице Рю де Риволи купить кружевные панталоны с прошивками розовой тесьмой и рюшками вокруг колена. Впрочем, грёзы о панталонах Лидочка не поверяла даже дневнику, спрятанному в диванную подушку.

Щучьи головы на крохотной железной печурке ужасно воняли. Кухонным ножом Лида перевернула их на другую сторону и поморщилась.

— Лида, Лидуша!

— Да, мама!

Лида налила из остывшего чайника стакан кипятка и пошла за ротанговую ширму, прикрывавшую кровать с высоким подголовником. Полусидя в подушках, мама пристально разглядывала потолок с полосой копоти от печурки.

— Лидуша, что так холодно? У меня замёрзли ноги.

Лида поставила на жардиньерку стакан с водой и поправила сползшее на пол пальто, накинутое поверх одеяла. Тонкой, почти бестелесной ладонью мама скользнула по её запястью:

— Я встану, Лидуша, или умру, чтобы тебя не мучить.

Лида закусила дрожащую губу:

— Не говори так. Вот увидишь, скоро станет лучше. Я устроюсь на службу и получу паёк. Ты потерпи. Договорились?

В знак согласия мама прикрыла веки, ставшие за время болезни прозрачными, как крылья мотылька. Глядя на маму, Лида часто жалела, что человеку не позволено делиться с другими своей жизнью. Как было бы славно отщипнуть от срока, отмеренного Богом, несколько лет и отдать их мамочке, словно лекарство от всех болезней и горестей. Мама слегла во время обыска, учинённого пьяными матросами. Они ворвались в квартиру гомонящей ордой, швыряли вещи, копошились в ящиках с бельём. На руках у некоторых матросов звенели дамские браслеты. Пальцы были унизаны кольцами. От ужаса Лида забилась в щель за шкафом и оттуда наблюдала за разгромом. Один из матросов, совсем пьяный, взял в руки куклу Лару, подаренную крёстной. Оторопело, с дикой гримасой, матрос смотрел, как кукла открывает и закрывает глаза. По-видимому, механическая игрушка привела его в ярость. С размахом, как бросают камень, матрос разбил фарфоровый лоб Лары о каминную полку и закопошился в её голове:

— Ишь что удумали, буржуи проклятые! Кукла, как живая, зенки пялит! — Каблуком ботинка он раздавил на полу кукольные глаза и достал револьвер с длинным чёрным дулом. В мигающем свете электрической лампы — электричество тогда еще подавали — его черты казались прочерчеными оранжево-красными линиями с чёрный дырой рта.

— Убью! Всех перестреляю!

Матрос резко дёрнул головой и пьяно покачнулся.

— Нет, не трогайте девочку! — истошно и страшно закричала мама.

Дуло пистолета развернулось и нацелилось ей в лицо.

Оцепенев, Лидочка на миг перестала понимать происходящее. Но выстрела не последовало. Другие матросы уволокли этого в коридор и вскоре ушли, а мама вдруг вцепилась в портьеру и начала хохотать таким ужасным смехом, от которого Лидочке стало окончательно жутко.

С того дня у мамы стало болеть сердце. Первое время она ещё бодрилась и ходила на трудработы, но с каждым днём её всё больше донимала одышка, пока однажды утром мама не смогла подняться с кровати.

* * *

Фаина сердилась на себя, ругала, старалась выкидывать пустые мысли из головы, но благие намерения шли прахом. Раз за разом она видела себя в конторе Домкомбеда, и раз за разом Фёдор Тетерин заправлял ей за ухо прядь волос.

«Влюбилась, что ли? — наконец решилась она спросить себя напрямик и тут же решительно ответила; — Нет! Нет и нет! Вот ещё глупости! Какая может быть любовь, когда на дворе революция? Да и кому нужна вдова с ребёнком, если в городе одиноких пролетарок пруд пруди?»

И всё же утром, собираясь на работу, Фаина поняла, что весело напевает «Маруся отравилась».

Когда они с мужем женихались, то «Марусю» не пел разве что Медный всадник, и то только потому, что железные уста тяжко разомкнуть. А уж на свадьбах или на похоронах — милое дело. Хоть разок, да пропоют с протяжной жалостью: «В мастерской бедняжка на машинке шила и про детство своё вспоминать любила». Бабы вздохнут, мужики приосанятся орлами, а гармонист знай, наяривает по кнопкам, вышибая слезу из слушателей.

— Хоть и жалко Марусю, а глупость она сделала, — произнесла вслух Фаина, когда допела последний куплет. — Самое распоследнее дело лишать себя жизни из-за кавалера. Правда, Капа?

Капитолина занималась тем, что заталкивала тряпицу в носик старого чайника, поэтому только коротко взглянула на Фаину и снова принялась за дело.

Холод в комнате не донимал, заря занималась ясная и светлая, Капитолина не капризничала, на хлеб капнуто льняным маслом. Для полного счастья не хватало только Настюши. Обернувшись к иконе, Фаина с надеждой посмотрела в спокойные глаза Богоматери — а вдруг сегодня случится чудо? Просить не стала, знала, что все душевные чаяния и без слов известны Всемилостивой.

* * *

В семь часов утра на двери Домкомбеда ещё висел замок. Кое-где в доме сонно поднимались дымки из труб, выведенных в форточки. На улице проскрипела колёсами телега. Где-то в глубине двора частой дробью стучал молоток. На крыше заходились в истоме голуби.

Фаина остановилась и поправила Капитолине воротничок на пальтишке. Хотя она намеревалась гордо пройти мимо домкомбедовской конторы, но не удержалась от соблазна и бегло взглянула, нет ли рядом коренастой фигуры Тетерина в неизменном сером картузе с лаковым козырьком. Серая кошка из-под скамейки посмотрела на неё долгим заинтересованным взглядом. Фаина сердито нахмурилась, но тут же мысленно оправдалась:

«А что такого? Должна же я знать, где начальство. Мало ли какая нужда возникнет? Я теперь не простая подёнщица, а человек при деле!»

От этой короткой думки новое существо внутри неё горделиво расправило крылья и встрепенулось, словно птенец, собирающийся выпорхнуть в большой мир. Может, новая власть и впрямь народная, если может поднять из грязи маленького