Спустя пятнадцать минут после отчета Мацкевича друзья снова остались с Черновым наедине. Тут он разразился патетической речью о преданности революции; о них – молодом поколении революционеров, преданных и бескорыстных, на плечи которых в будущем ляжет бремя управления страной; о новых моральных и этических ценностях людей коммунистического завтра. Но главным, что красной нитью пронизывало его словоизвержение, было то, что они прошли важную в своей жизни проверку на преданность революции, а также – признание их воинского мастерства и уверения в том, что ему позарез необходимы такие сотрудники, обладающие именно такими качествами. И, немного успокоившись от взрыва эмоций, вызванных собственными словоизлияниями, он уже спокойным тоном продолжил:

– Итак, ребята, сейчас отдыхайте. А через два дня – к восьми утра ко мне. Пропуска на вас будут уже заказаны. Секретарша покажет, где сфотографироваться на документы, и познакомит с комендантом, который выделит жилье.

После этих слов он вручил им продуктовые карточки, увесистую пачку советских денежных знаков и на прощание добавил:

– Все. Отдыхайте. Жду у себя через двое суток.

– Отвали, не до тебя… – оттолкнул прижавшуюся к нему, пышущую жаром большой полуобнаженной груди разбитную Катюху Борис Храмовцев по кличке Храм – немолодой, но крепкий, с налитым загривком мужчина.

Катюха – молодая женщина, по своим повадкам – типичная представительница Хитрова рынка[24], жила с ним уже больше года и надоела уже до чертиков, но слишком много узнала за это время, и Храм пока остерегался вышвырнуть ее вон.

Он засадил стакан первака и с остервенелым хрустом откусил крепкий соленый огурец. Тепло самогонки растеклось по телу. Возраст давал о себе знать. В молодые годы даже после грандиозного загула он спокойно просыпался, выпивал жбан капустного рассола и готов был идти на любое серьезное дело, если оно подворачивалось в этот момент. А сейчас после пьянки он без стакана водки уже не мог прийти в себя: головная боль, ломота, тошнота превращали его – еще крепкого человека – в полнейшую развалину. И только два, а то и три стакана ему было просто необходимо принимать в течение дня, как лекарство, иначе подобное состояние становилось просто невыносимым. Поэтому загулы он, как человек серьезный, позволял себе редко, каждый раз после этого кляня свою глупость и обещая себе, что с этих пор он больше ни-ни… Но время проходило, послезагульные страдания забывались, и все повторялось снова.

Самогонка сделала свое дело. Храм помасляневшими глазами посмотрел на надувшуюся Катьку, молча сграбастал ее своими сильными волосатыми руками, развернул ее задом и, задрав подол, грубо содрав портки, почти насилуя, задергался в диком экстазе. Через несколько минут все закончилось. Храм вытер пробивший его пот и удовлетворенно замычал:

– Отпустило…

Теперь до обеда он будет чувствовать себя нормально, а потом – опять водка:

– Еще несколько дней мучиться, пока окончательно попустит, – с тревогой прислушивался он к процессам, происходящим в организме. – Так и сдохнешь когда-нибудь. Пора завязывать… – в очередной раз зарекся он.

Катька, как ни в чем не бывало, оправила юбку, не усматривая ничего дикого в поведении Бориса, – ей нравилось такое. Он как самец подходил ей. Да и откуда ей – воспитаннице Хитровки – знать другие отношения. Здесь так жили все.

Борис Борисович снова сел за стол и, опрокинув в себя полстакана самогонки, задумался. Дела шли хреново. Уже два года, с начала переворота в стране, у него все шло кувырком. Отойдя под покровительством Николая Михайловича Муравьева, который вытащил его с каторги, от криминальных дел, он, выполняя задания князя – когда один, а когда и целой командой, – сумел сколотить неплохое состояние. Работа под прикрытием разведки давала ему достаточно большие возможности. Поэтому, оглядываясь на свои накопления (сейфы, как орехи, щелкал), он уже хотел удалиться от дел, но революция сыграла с ним злую шутку – он опять остался нищим. Хорошо еще, что по требованию Муравьева он продолжал поддерживать отношения со старыми коллегами по ремеслу. Криминальная Москва хорошо знала дядю Борю и принимала его за своего, думая, что он работает соло. Борис не переубеждал эту шушваль, время от времени передавая информацию о них князю. Сам он принадлежал к элитарной прослойке уголовного мира – к Иванам[25]. И вот опять после революции ему пришлось вернуться на круги своя.

Но сейчас, во времена военного коммунизма, когда все распределялось комиссарами по карточкам, богатых людей становилось все меньше и меньше; да еще и конкуренция со стороны советских органов, которые сами их отлавливали, вытряхивая мошну.

И вот, в преддверии серьезной операции, в результате которой Храм хотел одним махом поправить свои дела и смыться за границу, подальше от большевиков, – все полетело в тартарары.

Ранее, проанализировав ситуацию в Москве, Храмовцев пришел к выводу, что очень большие ценности должны периодически скапливаться в комиссии по экспроприации. Начав собирать информацию, он вышел на старого еврея – ювелира Мацкевича, работающего там. Выкрав обожаемую ювелиром дочку (позднего ребенка) и его жену, Храм шантажом, угрожая смертью близким, заставил этого жида работать на себя – передавать всю информацию. Внедрил не без помощи того же Мацкевича в среду сотрудников комиссии своего человека по кличке Чобот. В общем, операция находилась в стадии разработки. Храм уже собрал крупную боевую группу, которая только и ждала сигнала.

И теперь план операции разваливается, а манящий блеск бриллиантов исчезает с горизонта. На очередной встрече Мацкевич сообщил, что Чернов получил распоряжение свыше: разбить хранящиеся неучтенные драгоценности, что в общем-то составляло большую часть, на четыре партии, которые в течение следующего месяца будут поэтапно вывезены за границу. Потом исчез и сам Мацкевич. В конце концов, Чобот принес информацию о том, что Мацкевичу запретили выходить из здания до тех пор, пока не будет вывезена последняя партия и сделка не будет завершена. Чобот сказал также, что Мацкевич опасается за свою жизнь, поскольку является свидетелем этой нечистой игры.

«Без согласования всех действий с ювелиром операция по изъятию ценностей у чекистов – обречена, – размышлял Храмовцев. – А тут еще этот идиот – Чобот, стоявший на охране ворот, – выбыл из игры: в пьяной драке ему переломали обе ноги, да и черепушку повредили. Так что связь с Мацкевичем оборвалась окончательно… – Рука опять непроизвольно потянулась к бутылке, но он удержался: – Хватит пить!»

Бандитская малина, где обосновался Храмовцев, составляющая единое целое с трактиром и расположенная на втором этаже, имела два выхода. Один – с черного входа, которым он постоянно пользовался; другой вел прямо в трактирный зал, который можно было обозревать из внутреннего окна и при необходимости – спуститься вниз по лестнице. Здесь заправляла делами Катюха. Она, пользуясь его поддержкой, умело, при помощи подручных, расправлялась или утихомиривала любых, даже самых буйных посетителей, которых среди постоянных клиентов трактира было немало.