— А ты сам у него спроси!

Иван Федорович повернулся к своему денщику.

— Что такое, Мирон Игнатьич?

— А! — пробурчал казак, доставая из буфета кусок буженины, завернутой в бумагу.

— Обижается, что не написал я картину про Иканское дело.

— Но и правда, — сказал Скопин. — Почему не написал? Ведь это же подвиг — сотней казаков отбиваться три дня от нескольких тысяч «халатников». Ведь ни одного, кто не был бы ранен! Больше двух третей казаков полегло! Чудом и собственным геройством дошли до города. Какой сюжет для картины!

— Хороший сюжет! — с живостью кивнул Верещагин, чуть не расплескав свою водку в стакане. — Вот только одна беда, не было меня с иканцами. Не видел я собственными глазами этот подвиг.

— А я бы тебе все рассказал, — пробурчал Мирон.

— Нет, дядя, этого маловато будет, — печально улыбнулся в бороду Верещагин. — Если самому не видеть, а со слов писать, то правды никакой в картине не добьешься. Эффект не тот!

— Фефект… — сказал Мирон. — Не тот, говоришь? Я вот до сих пор иногда вижу во сне… Лежит мой дружок Максимка на дороге этой проклятой, на спине лежит — зубы сцепил, а нога у него в колене в другую сторону вывернута. И вот тут — мы, а с другой стороны — «халатники».

Мирон подошел к столу и налил себе полстакана водки. Выпил, вытер усы:

— Я его на себе тащил всю дорогу. Лошадей у нас уже не было — всех постреляли еще при обороне на холме. Мы ими вместо фашин прикрывались, так-то. А когда к городу пошли, взял я его, к спине кушаком привязал, чтобы руки свободны были — отстреливаться, и понес. Тяжко было идти. Мы хоть и ползли, поскольку все пораненные были, а мне — так особенно с таким-то грузом на спине. И стал я отставать. А отбиваться от своих нельзя — «халатники» вмиг налетят и голову еще живому отрежут. Они ж за каждую голову деньгу получали.

— Да, было такое, — кивнул Верещагин, не сводя глаз с лица Мирона.

Ни он, ни Скопин так и не отпили из своих стаканов, слушая рассказ старого казака. Скопин хоть и знал его наизусть, однако не прерывал своего денщика.

— Максимка-то шурин мне был. Из одной станицы мы. И видит — отстаю я. Вот… Ничего он мне не говорил, ни о чем не просил. Плетусь я себе потихоньку, даже страха уже нет — от устатку перестал я бояться. Слава богу, наши казачки время от времени останавливались и последними пулями «халатников» отгоняли. Плетусь я, значит, и вдруг — как будто меня в спину ударило: я вперед полетел и чуть не упал. Что такое! Пошевелил плечами, по груди руками пошарил — нет кушака, да и Максимки нет. Обернулся я — а он на дороге лежит, прямо в пыли, и ножиком мне машет — уходи, мол…

— Перерезал кушак? — спросил Верещагин.

Мирон кивнул:

— Молчун он был. Лишнего не говорил. Только помолится перед сном или кипятку попросит. Или дратвы для сапог. Вот и лежит он молча, помахал мне, повернулся к иродам и перекрестился. Я — назад, да меня тут же за руки схватили. «Оставь, — говорят, — Горемыкин. Поздно. Сам пропадешь и товарища своего не выручишь». Уж и не помню, кто это сказал. Потащили меня ребята. Трое наших остановились и давай в «халатников» палить, да только скоро у них заряды кончились. Тут-то бухарцы подскочили, Максимку моего окружили и давай саблями его колоть. Ни звука он не издал, Максимка.

Мирон замолчал.

— Прям как про меня рассказываешь… — сказал Скопин, повернулся к Верещагину. — Мой дядя Мирон просто так ничего не оставляет. В этом он молодец.

— И что было дальше? — спросил Верещагин.

— Ну… Остановился я, последний патрон в дуло карабина шомполом загнал, стою, жду. Вижу, один из «халатников» поворачивается, а в руке у него — отрезанная голова моего шурина.

— Тут он спокойно поднимает карабин, — продолжил за казака Скопин. — Бах! И бухарец падает.

— А толку-то? — пожал плечами Мирон. — Этого прибил, так второй голову выхватил и — бежать. Тут я и пожалел, что вспылил. Не надо было стрелять.

— Как не надо? — удивился Верещагин. — Почему?

— Так последний патрон был, — ответил Мирон спокойно. — Нам еще до города Узбека две версты надо было топать. Под конец уж саблями да бебутами отбивались, пока наша рота на подмогу не подошла.

— Поди сюда, Мирон, дай я тебя поцелую! — сказал Верещагин. — Видишь, самому мне вставать тяжело.

Мирон подошел к художнику и наклонился. Они торжественно троекратно расцеловались, и Верещагин поднял свой стакан.

— За нашего иканского героя, дядю Мирона! За всех казаков. А за павших выпьем отдельно.

Они со Скопиным выпили и закусили кусочками подсохшей буженины.

— Да… — сказал Верещагин, держа свой стакан кончиками пальцев. — За павших выпьем отдельно. Я, Ваня, за эти годы столько их повидал. И в Туркестане. И в путешествиях на Восток. И на Балканах. Тысячи и тысячи мертвых. Война — это, несомненно, смерть в первую очередь. А доблесть, слава, отвага… Все, что я собирался рисовать в юношеские годы… Я рисую смерть. Не подвиги, не геройство, как полковые умельцы, для музеев. Нет — я рисую смерть в ее самом чистом виде. Как она отражается в блестящих штыках.

— Это если драить их, штыки ваши, — проворчал Мирон. — А на войне что их драить-то? Почистил от крови, смазал, в тряпицу завернул.

— Будет тебе, Василь Василич, — сказал Скопин, — а та картина, помнишь? Где солдатик кучу кладет на поле возле лагеря? С голой задницей?

Верещагин протянул свой стакан Мирону.

— Знаешь, Ваня, — сказал он, наблюдая, как тот наливает водку. — Знаешь ли ты, что я пять картин своих сжег из Туркестанского цикла?

— Зачем? — удивился Скопин.

— А! Пришлось. Спасибо большое прихлебателям Его Императорского Величества. От меня требовали уничтожить семь картин. Они, видишь ли, подрывали веру в силу русского оружия. Семь! Но две я оставил. Эту — с солдатиком на поле. Она у меня дома в кладовой лежит. А другую я тебе принес. Раз выставлять ее нельзя — пусть будет у тебя. Мирон, принеси!

Казак зашел за кресло и вынес картину, завернутую в белое полотно и перевязанную бечевкой.

— Раскрой.

Мирон аккуратно развязал, скрутил бечевку и сунул в карман. Потом развернул полотно и поставил картину на табурет у стола.

— Узнаешь? — спросил Верещагин. — Писал с натуры. Как и весь Туркестанский цикл.

Скопин, набычившись, смотрел на изображение. На фоне ворот Цитадели стоял растрепанный казак со вздыбившейся черной бородой. На руках у него был окровавленный офицер.

— Название картины: «Бежавшие из плена», — сказал Верещагин тихо, пристально наблюдая за реакцией Скопина.

— Бежавшие… — пробормотал тот. — Ну и вид у меня был…

…Мальчишка-охранник при виде Мирона открыл рот, собираясь закричать, но и казак не медлил — в один шаг он оказался возле юного стражника и огромной грязной рукой схватил того за лицо, закрывая рот. В другой руке у него была зажата длинная острая щепа, которую Мирон заранее выломал из двери. Он с силой вогнал кусок дерева в глаз мальчику, а потом пробил ее глубже внутрь ударом ладони. Старший охранник не сразу отреагировал на шум за спиной: сперва он испуганно пригнулся, не сводя глаз со Скопина. Но потом не выдержал и оглянулся, охнув. Скопин, воспользовавшись этим, накинул на шею охранника веревку, которой раньше были связаны его руки, и с силой потянул на себя. Мирон, выпустив мальчика, быстро прикрыл дверь, потом шагнул к охраннику и, вырвав из его руки саблю, воткнул клинок сначала в печень, а потом в грудь — прямо в сердце.