в аул приезжал тамовский старшина Багир, который, не подозревая, а главное не опасаясь пленника, знавшего отлично горские наречия, разговаривал с аульными стариками и звал из аула джигитов для набега на Зеленчугскую линию. К этому Коротков присоединил, что уже более 2000 горцев готовы сесть на коня, а не менее этого числа пеших, что пошли к Надежинскому, чтобы обложить его, пока соберутся все для совместной “атаковки”. Сведения эти, хотя и не столь определительно, уже были сообщены горскими лазутчиками полковнику, почему он, поблагодарив пластунов, угостив их и щедро наградивши, приказал им поспешить на свою линию и доставить бумаги нашему начальнику линии. Зашили пластуны в папахи данные им “грамотки”, потом, продав на форштате укрепления одного коня, они купили два седла, позапаслись чем следовало, и отправились в путь. На свету, пробираясь Псеменским лесом, они столкнулись с пластунами Демоковым, Мезенцовым и Левченко, которые приготовились было из засады угостить друзей, приняв их за “татарву”, да скоро “спознали” друг друга. И вот, поменявшись и доброй чаркой “горилки” (водки), и своими сведениями, все вместе поехали на линию»[9].

Этот сказочный и вместе дерзкий случай с пластунами, рассказанный лицом, которому не доверять никак нельзя, настолько характерен сам по себе, что не требует никаких пояснений и дополнений. А вот другой случай, действующим лицом в котором был уже сам Шпаковский.

В другое время, рассказывает этот чиновный пластун, посланные на разведку пластуны не принесли никаких сведений о положении дел у горцев. Между тем кажущееся спокойствие горцев было, по-видимому, зловещим признаком. Магомет-Амин, несомненно, держал в секрете даже от горцев свои намерения. «Прошло около двух недель, а на линии ни одного происшествия, ни одного появления даже мелкой партии… Начальник линии В-в (вероятно, генерал-майор Волков) во время обеда, разговорясь об этой тишине и о так сильно его озабочивавшем спокойствии горцев, обратился ко мне не с приказанием начальника, а как к боевому помощнику, на которого не раз полагался. “Тишина меня тревожит; она недаром… Съезди ты сам на разведку со своими Мандруйкой и Запорожцем – вы трое стоите доброго десятка пластунов”. Этот лестный отзыв не мог попасть лучше в цель… И в тот же вечер мы втроем были уже за Лабой. За трое суток немало мы вымотали коней. Побывали в долинах и в ущельях Черных гор, среди которых находились большею частью ставки шейха; побывали мы и на Теректли-мектеп (на реке Белой, главное место судилища и сбора влиятельных лиц для секретных совещаний); повидались тайком, по условным знакам, с кунаками-лазутчиками; но мало узнали толкового, а тем более положительного о намерениях Амина, сильно влиявшего на умы горцев… Я решился послать Мандруйку пешим в аул к султану Ерыкову. Султан – давнишний плутяга, для которого “бакшиш” или “пекшешь”, т. е. подарок деньгами или вещью, были главными двигателями. Он несколько раз был прощаем и награждаем чинами от нашего правительства, и в последний раз, до побега в горы, был штаб-ротмистром, прикомандированным к нашей бригаде, и даже командовал сотней. Он меня любил и уважал по-своему, и я решился положиться на него и разузнать о положении дела, как от личности вполне влиятельной в горах и конкурировавшей с шейхом. Султан был истый прототип, под который подходят все люди подобного характера. В этом атлете соединялись природный ум, удивительная сметливость, безумная отвага, беспримерная самонадеянность, чисто горская удаль, отсутствие всяких, как говорят французы, scrupules de conscience (угрызений совести. – Прим. ред.), инстинктивная доброта сердца дикаря, который свирепеет и готов на все, если его раздражить, и сейчас же забывает зло, если не видит сопротивления (кстати заметить, что он воспитывался в одном из наших кадетских корпусов, и потому был более развит сравнительно с его земляками). К свету вернулся Мандруйко (его лично и хорошо знал султан), и сказал, что Ерыков принял с благодарностью посланные ему от имени В-ва часы, и увидится со мною ночью с глазу на глаз в Уракаевском ущелье, близ Пшедаха (священное дерево). Место было знакомое и опасаться засады было бы смешно после моего обращения к личности, здесь обрисованной. Оставив товарищей пластунов с лошадьми в лесу, я пробрался версты полторы кустами и густой травой и притаился у ствола векового пшедаха. Ночь была чернее тюрьмы; порывистый ветер гнал валуны туч, нависших свинцовыми слоями и бросавших мелкие дождевые капли, проникавшие до костей, от которых намокшая бурка немного спадала… В темноте слух, а не глаз, больше настороже, и, невольно сжимая рукоять кинжала, я ждал этого tete a tete… Около полуночи защекотала горная курочка и затем три раза крикнул горный беркут: это были условные сигналы нашей встречи. Подвыл я шакалом в ответ и так жалобно, что самому стало смешно. Вскоре зашелестела трава под осторожной, но твердой походкой, и султан дружески пожал мне руку со словами: “ты все такой же, мой Аполлон, такой же джигит, очертя голову, и такой же неизменный товарищ! Что тебе хочется знать, спрашивай; для тебя и В-ва у меня нет заветного, нет тайн, да и что мне наши шакалы и кроты, когда я уже обрусел”… Более часу беседовали мы, как старые друзья, и много узнал я сокровенных тайн ненавистного душе султана, Амин-Магомета с его клевретами. Тишина была недаром предвестницей того урагана, который едва не разразился на линии 14 мая 1851 года»[10]. Несмотря на то что незадолго перед тем русские разорили один из аулов, принадлежавших султану Ерыкову, ненависть последнего к Магомет-Амину была так велика, что он без колебания выдал Шпаковскому все, что знал о намерениях шейха. Хотя Магомет-Амин и не доверял султану, величая его заглазно «туарек», т. е. вероотступник, но окольными путями султану все-таки удалось узнать, что Магомет-Амин собирал тайком, в одиночку на Моктеп всех влиятельных личностей; здесь шли совещания о семнадцати аулах бесленеевцев, водворившихся года три пред тем на реке Урупе в черте русских владений, но завязавших сношение с Магомет-Амином чрез особых агентов. Готовилось, по-видимому, грозное нападение на линию в связи с возмущением бесленеевцев. В заключение Шпаковский передал султану от имени В-ва десять туманов (персидская золотая монета. – Прим. ред.), т. е. полуимпериалов (русская золотая монета, эквивалентная туману. – Прим. ред.). «Дружески, – говорит рассказчик, – расстались мы, обещая друг другу, при первой открытой встрече, всадить ловко пулю или померяться шашкой, но тем не менее всегда оставаться, как были, друзьями… Запасшись, насколько возможно было, разнородными сведениями от султана, так важными для линии по последствиям, я решился еще попытать счастья: не удастся ли перехватить кого-либо из старшин, князей или доверенных узденей, которых