не смог опознать. В кухне стояли холодные горшки с протухшими супом и бигосом, груды гнилых фруктов и стена заплесневелого хлеба. Холодильник был обмотан бинтом. Вильчур запретил его открывать и спросил, помню ли я, где была комната Теклы. Я ответил, что Владка въехала сюда недавно, приглашала нас на праздники, а потом жаловалась, что мы ее не посещаем.

Вильчур постучал себя по голове.

В ванной мы нашли лишь косметику, в гостиной пачки счетов, уложенные под телевизором. Вильчур потащил меня наверх. Целую стену в спальне занимали дешевые любовные романы в розовых обложках. Вильчур мгновенно нашел тайник в трюмо, но его содержимое разочаровало. Я достал мешочек с золотом, подержал и положил на место. Вильчур вытряхнул документы из кожаной папки: акт владения на дом и участок, договора на газ, банковские счета, кредиты. Сказал, что обычное дело для Рыкусмыку.

Следующая комната ждала Теклу, на случай, если бы я ее бросил. В шкафу, лишь частично полном, висела одежда времен ее молодости. На столике стоял стакан с ручками и фломастерами, а на старой деревянной полочке красовались кассеты «Культа», «Леди Панк» и T.Love. Я открывал каждую книжку. Вильчур спросил, ищу ли я что-то секретное, и я не успел даже ответить, как он сорвал с кровати матрас. Подал мне конверт. Достаточно было одного взгляда. Мы нашли легенду о счастливой земле. За этим мы и шли, можно было возвращаться. Вильчур ответил, что времени полно, а его что-то беспокоит. Что? Скажет, как узнает.

Он вернулся к кожаной папке. Разложил документы на кровати, просматривал, сравнивал. Лицо его стало серьезным. Я беспокойно косился на окно. Вильчур включил калькулятор в телефоне и сообщил, что Владка бедна как церковная мышь и наверняка постоянно бегает к ювелиру заложить очередное колечко. Кредиты сожрут ее быстрее, чем старость, и того гляди, за домом придут коллекторы. Я обрадовался. Он начал просматривать кредиты. Так и шло: он о своем, я о своем. Внезапно он встряхнул меня, счастливый как ребенок.

– Смотри! – он сунул мне в руки лист, перебрасывал остальные. – Везде одно и то же. Бинго, попалась, жаба!

Я держал в руках договор на поставку электроэнергии, вещь, лишенную каких-либо тайн. Вильчуру пришлось показать мне. В дверях внизу щелкнул замок.

Я сунул договор в карман, Вильчур швырнул папку на место, и мы побежали на балкон.

12

Вильчур пролетел газон и мигом оказался по ту сторону живой изгороди. Я пытался бежать. Скрежет прижал меня к траве. Я доплелся до сетки и сполз по ней. Из-за дома показалась Владислава с палкой от метлы. Сказала, что не удивлена, ждала этой минуты.

– Ты сам напросился на тюрьму, мальчик мой.

Я вышел напротив нее. Она размахивала палкой, словно хотела отмахнуться от меня. Я сказал, что она всегда была всего лишь глупой курицей, кухаркой, которая питается чужой жизнью, потому что ее собственная стоит столько же, сколько испорченный обед.

– Ты готовишь, но тебе не для кого.

Она размахнулась, но удар не последовал.

– У меня нет слов для тебя, Шимек. То есть они есть, но я не хочу их употреблять. Моя дочка…

– Какая еще дочка?

– …никогда не должна была тебя встретить.

– Какая дочка, овца ты тупая? – Я выхватил договор. Она не знала, что это. Похоже, вообще ничего не знала. Застыла в неподвижности.

– Что ты сказал?

– У тебя никогда не было дочки. – Я смял лист и швырнул его в траву. – Пудра и губная помада тут не помогут. Текле было тридцать восемь лет, тебе без малого девяносто, что узнает каждый, как только взглянет на твою социальную карту. Да, на социальную карту, кухарочка. Самую простую в мире вещь.

Она потянулась за листом. Упала на колени, опираясь на палку. Ее лицо и вправду было очень старым. А я говорил дальше, хотя, возможно, это скрежет говорил через меня.

– Что ты ей сказала? Когда велела говорить тебе «мама»? Откуда ты ее взяла? Найти не украсть, но, может, все же украла? Как думаешь, ее искали? Настоящая мать ее искала?

– Это моя дочь.

– Ага, а я китайский император. Еще только раз мне помешаешь, и об этом узнает весь Рыкусмыку. Я лично пройдусь по площади, от торговца к торговцу, только раз задень меня, и будет именно так. Они ведь догадываются и так, достаточно будет одного слова.

А она лишь качалась вперед и назад. Повторяла:

– Это моя дочь. Это моя дочь. Это моя дочь.

Я присел бы, если б не скрежет.

– Я приду через несколько дней, а ты мне скажешь, откуда взяла Теклу. Знаешь, что я думаю? Она умерла, потому что ты ее забрала. Можешь нести чушь, сколько хочешь. Но ты знаешь правду. Правда в том, что она мертва. А ты? Можешь с этим жить?

Я закрыл за собой калитку, а за мной медленно гасло: «Это моя дочь, моя дочь».

Глава седьмая

1

ГОРОДА НЕ СПЯТ. Города ворочаются с боку на бок. Здание Восточного вокзала в Варшаве превратилось в темный скелет, по которому блуждали слепые огоньки. Двое мужчин отдыхали, опершись руками о прилавок киоска с хот-догами. Чуть дальше что-то бормотал потерявшийся трамвай с молочно-белым брюхом. Вагоновожатый курил и смотрел в туман. Проезжал темные подворотни Праги и пустые сигаретные пачки, втоптанные в осколки стекла от разбитых бутылок.

На Саскей Кемпе – недалеко от Сташека – группа молодых людей бродила по улочкам в напрасном поиске заведения, в котором еще можно было бы присесть. Из павильонов на Новом Свете выкатывалась нетвердо стоящая на ногах публика. Девушки переминались с ноги на ногу, а парни натягивали капюшоны глубоко на глаза. Из зажигалки «Зиппо» выскочил огонек и кружил между ними. Под землей, на разноцветных танцполах догорала вспотевшая ночная жизнь. Сердца, взбаламученные «Рэд Буллом» с водкой, таблетками и кокаином, рвались станцевать еще раз, губы искали губ, руки – пах или других рук. Охранники в черных униформах смотрели на все это без интереса. Те, кто покидал кабаки, мгновенно старели, на пальцах у них вырастали обручальные кольца, рюкзаки пригибали к земле.

На Урсынове непьющий алкоголик вынырнул из неглубокого сна и долго не мог справиться с дрожью. Закурил и посмотрел на огни онкоцентра, что гасли один за другим, словно бы больные сговорились умереть до рассвета. Подумал о себе. Собрал все бутылки в доме и вылил: колу, воду без газа, средство для мытья посуды, томатный сок. Глядел на медленный водоворот в раковине и не думал ни о чем. На Старых Белянах сорокалетняя мать вспоминала собственную молодость и обзванивала дружков сына, спрашивая, отчего ее ребенок не возвращается. Сын ее тем временем заснул меж грудей, которые полюбил, поскольку это были первые груди в его жизни. Помнил о матери, но ни за что не хотел лишиться этого сна. Вытерпит крик, плач, запреты, знает, что вытерпеть стоит.

Высоко в офисном здании на Армии Людовэй крепко сбитая девушка сидела за плоским монитором. Она не обязана была этого делать, но любила работать по ночам. Наслаждалась тишиной и пустым пространством. Ей нравилось, что через несколько часов люди начнут приходить на работу. Она скажет им, что только что подошла. Накинула военную куртку и вышла покурить перед офисом. Машины выезжали из-под виадука. Кто-то спал на остановке. Мимо пробежала стройная девушка в наушниках. Это была Дорис. Дорис любила бегать в предутренние часы. Сомнения возвращались к ней позже, в сквере у дома, когда она начинала разминаться.

Таксисты на стоянке следили за свежими курсами валют и лениво трепались над блестящими крышами машин. Автоматические двери раскрывались перед длинными носами симпатичных юношей из гостиничной обслуги. Собачники тащили свои сокровища на прогулку. Обезумевшие ученики готовились к классным работам, любовники пытались еще разок, как уверенно, так и на авось, санитарки выполаскивали золото из-под пациентов и проклинали бронзовые самородки. Бармены расставляли стулья ножками вверх. Трейдеры спускались в служебные автомобили. Выезжали в Польшу. В типографии на Кобельской ваяли сверхсрочный рекламный проспект. Десятки тысяч постелей пропитывались потом, от Пясечно до Легионова, а от Гродзиска до Сулеювек звучал треск закрываемых пузырьков со снотворным.