Открылась дверь кабинета. Рядом с секретарем маячили теперьдва плечистых парня в клетчатых пиджаках.

– Ай-я-яй, Витольд Яковлевич, – покачал головойСабашников. – Я вас всегда держал за человека со вкусом. Ая-я-яй,батенька, фи-фи-фи…

– Это, должно быть, комсомольцы Урала? – спросилЛучников, разглядывая молодых людей.

– Позвольте мне задать вам встречный вопрос, господинЛучников. Для чего вы спрашиваете о Сталине? – генерал взирал на визитерас ложной любезностью, которая, разумеется, предполагала за собой угрозу.

– Нам приходится иметь дело с наследникамигенералиссимуса, – усмехнулся Лучников.

– Ах, Витольд Яковлевич, Витольд Яковлевич… – продолжалукорять генерала, словно нашкодившего мальчика, Сабашников. – Пугаете настремя мускулистыми гомосеками. Это безвкусно…

– Что за вздор, Петяша? – фон Витте и в самом делеговорил слегка шкодливым тоном. – Молодые люди – мои служащие…

– Хотите знать, генерал, почему я вас считаюговном? – светским тоном осведомился Лучников и стал развивать своюсветскую мысль, прогуливаясь по кабинету, в котором теперь уже отчетливовиделись ему признаки упадка и гниения, умело, но не бесследно прикрытыеспешной уборкой: отставшие обои с мышиным запашком, радиосистемапятнадцатилетней давности да еще и с отломанными ручками, на карте миратреугольник пылищи едва ли не в палец толщиной, случайно, видимо, обойденныймокрой тряпкой и сейчас под лучом солнца нависший над желтоватыми от ветхостильдами Гренландии.

– Вы – говно, потому что вы слишком рано отдали своиидеалы. Вы дрались за них не больше, чем Дубчек дрался за свою страну. Дубчек,однако, хотя бы не продался, а вы немедленно продались, и потому вы в сотни разбольшее говно, чем он. Вы еще прибавили в говенности, ваше превосходительство,когда взяли за свои идеалы слишком малую цену. Поняв, что продешевили, вызасуетились и стали предлагать свои идеалы направо и налево, и потому говна ввас еще прибавилось. Итак, сейчас, к закату жизни, вы можете увидеть в зеркалевместо идейного человека жалкого, низко оплачиваемого слугу трех или четырехшпионских служб, то есть мешок говна. Кроме всего прочего, даже и сейчас,встречая сардонической улыбкой слово «идеалы», вы увеличиваете свою говенность.

Наемные бандиты во время этого монолога вопросительнозаглядывали в кабинет: должно быть, никто из них не понимал по-русски. Генералже явно слабел: политическая хватка покидала его, напряжение оказалось слишкомсильным – челюсть отвисла, глаза стекленели.

Лучников и Сабашников беспрепятственно вышли из квартиры ичерез несколько минут оказались за столиком кафе на тротуаре Елисейских Полей.

– Мне немного стыдно, – сказал Лучников.

– Напрасно, – сказал Сабашников. – Стараясволочь вполне заслужила твое словечко. Как это могло ему прийти в головупоразить наше воображение такой стражей? Даже если предположить, что онпобаивается тебя, то ведь меня-то он уже сто лет знает как жантильногочеловека. Сколько раз в его смрадной норе играл я с ним в «подкидные дураки»! Аон, видите ли, изображает из себя Голдфингера!

Сабашников ворчал, двигая перед собой из руки в руку бокал«кампари-сода», в этот раз, кажется, нс играл, а на самом деле злился.

Между тем наступал волшебный парижский час: ранний вечер,солнце в мансардных этажах и загорающиеся внизу в сумерках витрины,полуоткрытый рот Сильвии Кристель над разноязыкой толпой, бодро вышагивающей понаэлектризованным елисейским плитам.

– А вот тебе, Андрей, я тоже приготовилсловечко, – вдруг, словно собравшись с духом, после некоторого молчанияпроговорил Сабашников. – Помнишь наше гимназическое «мОбил-дрОбил»?

– Ну, помню, и что? – хмуро осведомился Лучников.Разумеется, он помнил весьма обидного «мобила-дробила», которым они в гимназиинаграждали туповатых и старательных первых учеников, большей частью отпрысковвахмистров и старшин.

– А вот то и значит, что ты, кажется, на своем ИОСе ина своем СОСе становишься настоящим «мобилом-дробилом».

Престраннейшим образом Лучников почувствовал вдруг едкуюобиду.

– Кажется, ты сейчас не шутишь, Сабаша.

– Да вот именно не шучу, хотя и редко это со мнойбывает, но вот сейчас, понимаешь ли, не шучу и не играю и потому только, чтоты, мой старый друг, стал таким «мобилом-дробилом»!… Неужели ты все это таксерьезно, Андрей? С такой звериной, понимаешь ли, серьезностью? С такойфанатической монархо-большевистской идейностью? Ты ли это, Луч? Неужели вся жизньуже кончается, вся наша жизнь?

– Я всегда держал тебя за единомышленнику,Сабаша, – проговорил Лучников.

– Да конечно же единомышленники! – вскричалСабашников. – Но ведь именно по несерьезности мы с тобой единомышленники.Да ведь мы даже и в Будапеште с тобой шутили, а ведь критики наши в адрес«мастодонтов» вообще без смеха нельзя читать. Также ведь и Идея Общей Судьбы…конечно… я не отрицаю, все это серьезно… как же иначе… но… но ведь все-таки…хотя бы… хоть немножечко несерьезно, а?

Он выжидательно замолчал и даже как бы заглянул другу вглаза, но Лучников выдержал взгляд без всякого гимназического сантимента, содной лишь нарастающей злостью.

– Нет, это совсем серьезно.

– Ты отравлен, – тихо, на полном уже спаде,проговорил Сабашников.

Дикая злость вдруг качнула Лучникова.

– Выродки, – проговорил он, как бы притягиваяускользающие сабашниковские глаза. – Твоя возлюбленная «несерьезность»,Сабаша, сродни наследственному сифилису. Прикинь, во что обошлись русскомународу наши утонченные рефлексии. Вечные баттерфляйчики на лоне природы! Дакатитесь вы все такие в жопу!