Учеба на завершающем курсе, подготовка к выпускным экзаменам, двухмесячная служба в воинской части (по окончании университета мы получали звание лейтенанта) — все это не давало Саше возможности окунуться в редакционную жизнь. И тем не менее он сумел до июля, до выпускного дня, опубликовать в газете рассказы «Ревность», «Конец романа», «Успех» и два десятка корреспонденций.

В редакции «Молодежки» в начале 1960-х годов собралась большая группа сотрудников, пробующих свои силы в прозе и поэзии. Здесь начинали творческий путь, кроме Распутина и Вампилова, будущие писатели Е. Суворов, А. Гурулев, В. Жемчужников, С. Иоффе. С газетой активно сотрудничали молодые литераторы В. Шугаев, Ю. Скоп, Б. Лапин, Г. Машкин, Г. Пакулов, Г. Николаев, С. Китайский, М. Трофимов. Природа словно бы решила одарить сибирский город, и раньше-то не бедный на литературные таланты, шумным и крепким «подростом». Ребята из этого призыва встали тесно, один к одному, и кто-то удачно назвал их «Иркутской стенкой». Им было мало литературных вечеров, шумных обсуждений книг и рукописей в местном Союзе писателей, и они создали свое бойкое сообщество — Творческое объединение молодых (ТОМ). Ну а возможности для публикаций им предоставила редакция комсомольской газеты.

«Работали мы увлеченно, — вспоминал поэт Сергей Иоффе, сотрудник «Молодежки» тех лет, — мотались по стройкам и колхозам, спорили на летучках, обсуждали вышедшие номера, и если дежурным критиком был Вампилов, то проходили летучки особенно живо — материалы товарищей он разбирал глубоко, говорил по существу. Очень нетерпимым был Саня (а звали мы его только так) к серости, к языковым огрехам и штампам. В своих оценках он зачастую был предельно строг, замечания делал остроумные, порой даже язвительные, но не было в них стремления унизить товарища, а было лишь одно, юношески максималистское желание избавить печатную речь нашу от мертвенной, укоренившейся уже канцелярщины.

Все понимали, что кто-кто, а Вампилов имеет право быть придирчивым и едким. Потому что его собственные материалы, как правило, отличались и живинкой, и своеобразием, и высокой языковой культурой. Даже в рядовой, ничем в общем-то не примечательной зарисовке Вампилова всегда можно было обнаружить некую изюминку — необычное сравнение, уморительную подробность, каламбур. Рассказывая, к примеру, о том, как студент-юрист укротил пьяного дебошира, напавшего с кулаками на пассажира автобуса, Вампилов писал: “Укрощенный буян был взят и доставлен в милицию, где снова бил кулаками, но теперь уже исключительно в собственную грудь”. В таких находках проявлялся талант Вампилова — рассказчика и будущего драматурга».

Это последнее замечание верно, но… Талант Вампилова — будущего драматурга проявлялся не только «в таких находках», а — что важнее подчеркнуть — в особом, необычном для журналистики того времени взгляде на жизнь, которую он открывал, и на людей, которых видел. Иными словами, в особом художественном осмыслении нашего бытия. В большинстве своих газетных публикаций он противостоял общей тенденции. У него не было привычного умиления «героикой буден», заданности в выборе тем, в изображении действующих лиц. Скажите, кто из тогдашних журналистов смог бы написать о строительстве электростанции на Ангаре (и в самом деле крупнейшей в мире) без высоких слов, придыханий, с пониманием потерянности людей, вынужденных оставить родное гнездо под водами нежданного моря, с поразительной художественной правдой? Так, как написал в газетном очерке «Белые города» Вампилов:

«Заговорили о Братске, о невиданной стройке, что вот-вот должна грянуть у Падуна. Из Заярска приехал продавец и рассказал, что на Ангаре появились уполномоченные, что соображают, куда и как переносить деревню. При упоминании об уполномоченных, которых здесь никто не видел с сорок первого года, старые наратайские браконьеры тонко усмехались. Все больше говорили о затоплении. Половина Наратая в затопление не верила. А старик Василий Федорович Дорофеев совсем расстроился:

— С ума народ сошел! Взбесился! На Ангаре пруд прудить! — И сердито хохотал.

Старик сцепился с первым же уполномоченным.

— Я век здесь изжил, — говорил он, — знаю, какие наводнения бывают. Не поеду, даже не говорите. Никуда не поеду!

Ах, дед, дед! И через пять лет на новом месте, в Калтуке, ты бормотал грустное и смешное:

— Я вот перезимую и домой поеду. Не будет там никакой воды — помяните мое слово.

И даже когда вода поднялась и в Оке, у Калтука, не видевши Братска, он ничего не понял. Он стоял на берегу, скрестив руки, величественный и неправдоподобный, как морской царь Нептун.

— Спадет. На горах лед размыло…»

Разве не чувствуете вы какого-то скрытого, отпечатанного в глубине нашей памяти родства этого почти сказочного старика с пожилым охотником-эвенком Еремеевым из драмы «Прошлым летом в Чулимске» или с речным капитаном «лет шестидесяти» Лоховым из пьесы «Воронья роща»? Нет, не характерами они тайно роднятся, не судьбами. Просто о них поведал нам в разное время один и тот же рассказчик, очень душевный, тонко понимающий других людей, сочувствующий им.

А какое многообразие живописных сцен, дышащих подлинностью и запоминающихся, находим мы в газетных зарисовках, корреспонденциях, репортажах Вампилова!

«Вечером Миша Ковча, двадцатилетний плотник, сел за стол, чтобы написать письмо отцу в село Городжив далекой Львовской области. В палатке рядом с раскаленной печкой жарко, а по углам холодно, окошки обледенели, на койках два парня спят в бушлатах.

В Усть-Илим отец прислал сыну первое письмо. А те, другие, он присылал в Братск, а еще раньше — на целину.

Отец интересовался: “Пишу сын до тебя письмо, в котором хочу спросить. Куда ты едешь? Чего гоняешь по земле? Чего ищешь?”

“Добрый день, тата, сестренка Надя и Катерина Алексеевна. Живу хорошо, работа идет хорошо, новостей никаких нет…

В письме, что вы до меня написали, вы спрашиваете, почему я уехал из Братска. А уехал я оттуда, потому что сам попросился. Сюда ехать считается за почет и что повезло. И я так думаю.

Река здесь широкая, на середине острова, и красиво. Когда приехали, ходили на Толстый мыс, где будет строиться ГЭС. Это большая гора, и на ней стоит знамя.

Вы говорите, дома цветут сады, а здесь климат тоже хороший, и тут, может, зацветет.

Напишите мне, что вам надо. Мне здесь куплять нечего. Все у меня есть.

Сестренке Наде передайте, пусть она скажет Кате, которая очень весело уехала в Одессу, что я ее забыл. Письмо та Катя мне написать не может, на это у нее никак не хватает времени. Надя, передай ей, что я ее забыл.

Вот и все. Трудностей пока никаких нет…”

Миша закончил письмо, разделся и лег. Он сразу же уснул, чтобы через семь часов начать новый, полный лишений день — один из труднейших дней начала стройки».

Нужно было иметь зоркий глаз, чтобы в будничной суете любого сибирского поселения, в том числе временного, палаточного, увидеть самое характерное, самое важное в укладе жизни, в человеческом поведении. Казалось, Вампилову-журналисту выдана некая охранная грамота («Отвести от такого-то зуд — сочинять приятные истории, повторять избитые мысли») или что он дал зарок («Пускай другие пишут так, как принято, а я по-своему»). Ему достаточно пяти, десяти строк, чтобы читатель запомнил героя, его повседневное дело. Но, конечно, строки эти обязательно имеют изюминку — шутливую подробность, юморное словцо в разговоре, ироническую оценку происходящего. Вот сценка женитьбы тракториста на стройке: