к власти», этот театральный пафос, как правило, означает, что жертва отравлена книгами – прямо как Эмма Бовари. А если на полях вы найдете пометки вроде «Да! Да-а! Да-а-а!» и тому подобные экстатические восклицания, куда более уместные в интимной обстановке, не сомневайтесь: эта особь живет в выдуманном мире, существующем лишь в ее видениях, и ее фантазии то и дело вознаграждают ее множественными оргазмами. К сожалению, вы не книга.

Бывают случаи, когда строки подчеркивают при помощи линейки, угольника, транспортира и прочих измерительных приборов. Можно предположить, что у такого человека присутствует склонность к гиперконтролю или же его мышление не отличается гибкостью, а разум непроницаем для внешних раздражителей. Подопытный как будто применяет к любой книге (будь это даже сборник стихов Рембо) приемы, усвоенные на инженерном факультете или же на курсе по формальной логике. Думаю, каждую вашу слащавую фразочку такой человек будет пропускать через фильтр неопозитивистского ви́дения. Если вы позволите себе прошептать ему или ей на ухо «мой сладкий птенчик», то в ответ получите возражение, что Рудольф Карнап и Алфред Джулс Айер сказали бы, что в этом случае «речь идет о логически несостоятельном высказывании».

Случается, книга всем своим видом показывает, что ее читали взахлеб и не приходя в сознание: она вся помятая, карандашные пометки расставлены в беспорядке и частично перекрывают текст, уголки загнуты, на странице 27 осталось какое-то засохшее и расплющенное насекомое, на странице 80 – чек из ночного клуба «Гиппопотам», на странице 162 два абзаца перепачканы соусом гуакамоле, и ничего невозможно разобрать, а последние тридцать страниц пошли волнами, потому что они непонятно каким образом сначала полностью промокли, а потом их просушили. Если книгу как следует встряхнуть, то из нее посыплются песчинки, сухие цветы, кошачья шерсть, крошки и засохшие остатки еды. Перед вами страстный человек, искренне любящий чтение. Можете надеяться, что он будет обращаться с вами так же, как и с этим томиком, но постарайтесь держать его подальше от своей библиотеки.

Про себя могу сказать, что питаю слабость к скромным пометкам, которые обнаруживают уважение к книге как предмету, а оно в свою очередь может стать знаком, что этот читатель с таким же почтением относится и к прочим существам в кожаном переплете. Но я связал свою жизнь с читательницей-неряхой из увлекающихся, поскольку мой доморощенный метод, как и следовало ожидать, не работает. Однако я надеюсь, что мои упущения на поле этой экспериментальной науки не заставят других читателей слишком сильно сомневаться в истинности общего правила. За ним кроется главный секрет, подтолкнувший меня к проведению изысканий в духе Таркетти, и я до сих пор считаю, что этот принцип верен: в отношении человека к книгам прослеживается то, как он относится к другим людям.

Когда-то я появился на свет, как любая книга – только что вышел из типографии, еще тепленький, – примерно в половине девятого вечера, в субботу 15 ноября 1975 года. Свидетельство тому – больничная бирка, нечто вроде моих выходных данных. Я родился в кожаном переплете. Затем жизнь принялась мять меня, комкать, писать и выцарапывать что-то острыми зубьями – и вот он я сейчас. «Среди всех неодушевленных предметов, всего, что создано человеком, книги наиболее близки нам, поскольку в них содержатся наши мысли, стремления, негодования, заблуждения, наша верность правде и неизменная склонность совершать ошибки; но больше всего они похожи на нас тем, что так же некрепко, как и мы, связаны с жизнью», – пишет Джозеф Конрад. Эпитафия, написанная Бенджамином Франклином для себя самого, но, к сожалению, так и не появившаяся на его могильном камне, в полной мере выражает это антропоморфическое отношение к книгам:

Тело

Бенджамина Франклина, печатника,

Как обложка старой книги,

Из которой вырваны страницы,

А с них стерта позолота,

Лежит здесь – пища для червей.

Но его Творение не канет в небытие,

Поскольку оно, как мы верим,

Снова появится

В новом, более совершенном издании,

Отредактированном и одобренном

Автором.

Тем более что сам вышеуказанный Автор уже проявил свои сверхъестественные способности и возродился в печатном виде. В XII веке епископ Гарнерий Лангрский писал: «В двух словах великая книга – воплощение Сына Божия, ведь как посредством письма слово объединяется с кожей [пергамента. – Прим. авт.], так и посредством принятия человеческой судьбы Слово Бога Отца объединилось с плотью». Стоит ли говорить, что представление об Иисусе как о книге затем распространилось на все человечество. Эта аналогия лежит в основе как средневековой метафоры «книга сердца», так и в современном представлении о «книге разума», она проявляется в картине Арчимбольдо, изображающей библиотекаря в виде стопки книг, в иллюстрациях Джонатана Уольстенхольма, на которых у книг есть руки, они дерутся, пишут, читают и играют в шахматы. Многовековая культурная традиция подтверждает, что мы исключительным образом ассоциируем себя с этим рукотворным предметом, так сильно отличающимся от всех прочих. И хотя мы уже несколько десятилетий черпаем бо́льшую часть выразительных средств из мира информационных технологий, временами мы по-прежнему говорим про кого-то, что он попал в переплет, что он для нас открытая книга или что пора перевернуть ту или иную страницу в жизни.

Мы книги, которые не смогут избежать нашествия жучков, поедающих бумагу и нитки, если только нас как следует не забальзамируют. Бандит Джеймс Аллен умер в тюрьме в 1837 году и незадолго до смерти надиктовал свои мемуары надсмотрщику. Его последним желанием стала просьба взять с его спины кусок кожи такого размера, чтобы его хватило на переплет для будущей книги. Проделавший эту операцию врач отнес кожу в местную дубильню, где ее обработали так, что она стала походить на оленью. Затем – к переплетчику, который украсил обложку кусочком черной кожи с золотой отделкой, написав на нем: Hic liber Waltonis cute compactus est («Эта книга запакована в кожу Уолтона» – последним именем, наряду с несколькими другими, Джеймс Аллен пользовался при жизни).

Граничащий с неврозом героизм коллекционера, который ищет первые издания в идеальном состоянии, – тоже своего рода игра со смертью. Посему книги, как замечал психоаналитик Вернер Мюнштербергер, – это бумажные двойники неуверенного в себе и колеблющегося «я». Ряды нетронутых и нетленных томов прячут под собой отчаянную попытку унять внутренний хаос, заглушить тревогу, вернуться назад во времени, избавиться от чувства бренности, скрыть от других и от самих себя осознание того, что всех нас рано или поздно съедят черви и жучки. Коллекционер принимается разыскивать книгу, когда-то принадлежавшую