И что самое важное – она заставляет нас грезить о невозможном. Если, как пишет Фома Аквинский, даже Господь не может вернуть невинность юной девушке и сделать так, как будто она ее и вовсе не теряла (Utrum Deus possit virginem reparare), то стереть со страниц книги следы карандаша – не значит вернуть ей былую непорочность.

Но мы можем по-прежнему льстить себе надеждой, что это не так, прибегать к защитному механизму, который Фрейд называл Ungeschehenmachen: дословно «сделать нечто неслучившимся» или, иначе говоря, – аннулирование действия. Мне известен такой случай: один человек покупал бывшие в употреблении книги и целыми днями вымарывал из них следы, оставленные предыдущим владельцем. Он напомнил мне об одном пациенте психиатра Эльвио Факинелли: мужчина средних лет, мелкий промышленник, придумал умопомрачительный ритуал «отмены» (он сам придумал это название) для действий, которые он считал греховными. Чтобы сделать это, он проделывал в обратном порядке все этапы постыдного злодеяния: задом наперед выходил из места, где оно совершилось, спускался по лестнице, обратив лицо вверх, ехал до дома задним ходом, поднимался по ступенькам, глядя вниз. Боюсь подумать, что подразумевал ритуал в том случае, если по дороге домой этот человек останавливался перекусить и ел сэндвич. Эта история произошла во второй половине 70-х годов, и вот одно забавное совпадение: именно когда компания JVC впервые вывела на рынок формат VHS, пациент доктора Факинелли придумал своего рода кнопку обратной перемотки жизни.

Обыкновенный читатель, как правило, не навязывает себе подобного обсессивного поведения, и если уж ему важно держать в руках нетронутую бумагу, то он просто купит новый экземпляр. А когда он сам начнет писать на страницах, у него не появится ощущения нечистоты: напротив, пока он подчеркивает и делает заметки, то чувствует, что присваивает себе книгу. С этнологической точки зрения этот процесс напоминает так называемую разметку территории – типичное поведение определенных животных с хулиганскими повадками, поэтому их еще называют территориальными. Чтобы дать другим понять, кто заправляет этим районом, они, как и городская шпана, прибегают к самым различным средствам. Собаки, а также носороги и другие дикие звери для этой цели используют мочу. Бегемоты помечают свою территорию испражнениями – надо думать, это весьма убедительный прием. Прочие животные, например сумчатые и грызуны, предпочитают метки слюной. Кто из нас в детстве не делал чего-то подобного: как следует облизать мороженое в рожке, чтобы не пришлось делиться им с друзьями или братьями и сестрами?

Читатели-собачники щедро поливают страницы своих книг струями чернил или цветными потоками краски из маркера-текстовыделителя: ведь простой карандаш совсем не пахнет. Те, кто несколько стесняются своей животной природы, пускают в ход когти: не желая марать бумагу отходами жизнедеятельности, они оставляют ногтем прозрачные, невидимые следы – точнее, видимые только на просвет. Все прочие выбирают привычный карандаш, чтобы запомнить фрагменты текста, которые показались им любопытными: примерно так же поступают некоторые млекопитающие, особенно те, что обитают на довольно обширных ареалах. В этом случае отметка на странице – знак того, что книга принадлежит им, но она также имеет и мнемоническую функцию. Поэтому фразу вроде «собака оставила о себе кое-что на память» следует понимать куда более буквально, чем можно подумать.

Кто знает, что сказал бы настоящий психоаналитик, если бы у него в руках оказалась книга из нашей семейной библиотеки. Мой отец подчеркивал строки тонкой карандашной линией, пользуясь при этом закладкой в качестве линейки, а еще записывал какие-то слова на полях мелким, совершенно нечитаемым почерком. Потом приходила мама и делала из книги подобие клаб-сэндвича: начиняла ее фольгированной бумагой, вынутой из сигаретных пачек, засушенными цветами, а еще добавляла к первому, гладкому и ровному слою подчеркиваний дополнительный – какие-то кривые и непонятные значки. Когда третьим по счету за чтение брался я, приходилось выдумывать что-то новенькое: звездочки, восклицательные знаки и прочие иероглифы.

Увидев такое, можно и влюбиться. В романе Иджинио Уго Таркетти «Фоска» девушка, чьим именем и назван роман, одалживает главному герою Джорджо несколько совсем новых для него книг, и сделанные ей пометки пробуждают в нем желание:

В «Новой Элоизе» я обнаружил, что рядом со многими отрывками на полях стояли карандашные пометки; там же лежала полоска бумаги – своего рода закладка, на одной стороне которой значилось Sursum, на другой – Excelsior[69].

Выделенные фрагменты выдавали не только глубочайшую суть ее душевных страданий, но и развитый, утонченный пытливый ум. Эта женщина обладала редким мыслительным даром.

Когда и я, как Таркетти, был двадцатилетним растрепанным юношей[70], то на основе его метода я вывел свой. Я определенным образом расшифровывал подчеркивания, оставленные в книге подопытной девушкой, чтобы понять, подойдет ли она мне. Метод вышел не особо элегантный, он больше напоминал упрощенное судопроизводство, но я все же надеюсь, что мой опыт окажется полезным для одиноких сердец с самыми разными наклонностями.

Сначала рассмотрим крайности: такие случаи довольно редки, но, если придется столкнуться с чем-то подобным, бегите со всех ног. Если на книгах нет ни следа от карандаша и даже корешок в идеальном состоянии, без малейших следов использования, у вас два варианта: либо человек ее даже не открывал, либо читал с чрезмерной аккуратностью, можно подумать, будто он заранее надел стерильные перчатки. Следовательно, он либо пользуется книгами как внешними атрибутами – так делают представители некоторых профессий, расставляя в витринах своих приемных разные предметы, – либо он настолько не выносит никаких проявлений чувств и так разборчив в отношении своих вещей, что можно уже издалека разглядеть: в будущем вас ожидает болезненная нехватка эмоций. На другом конце этой шкалы обратный случай: книга исчиркана полностью, и говоря «полностью», я имею в виду, что буквально каждое слово показалось читателю достойным особого обращения. Поскольку одна из важнейших способностей человеческого разума – делать выбор и вытягивать отдельные нити из огромного клубка реальности, из этого следует сделать вывод, что наш подопытный не отличается особым интеллектом. Не зовите его даже поесть мороженого, потому что он, широко и довольно улыбнувшись, скорее всего, отправит лакомство себе в лоб вместо рта.

Время от времени вместо подчеркиваний в книге обнаруживается загадочный шифр, состоящий из закорючек, навязчивых восклицательных знаков, написанных заглавными буквами слов – и все это излучает ауру величайшего и судьбоносного прозрения. Вы, вероятно, скажете мне, что и в записных книжках Ницше можно найти подобные причуды. В этом и суть: через некоторое время после этих записей его отправили в Йенскую психиатрическую лечебницу. В случае тех, кто не сочиняет новую «Волю