– Что ж, иногда кажется, что в эту часть света девятнадцатое столетие еще не пришло. – Либ ответила так, словно он имел в виду ирландский Мидлендс, а не эту тесную столовую, и Берн усмехнулся. – Молоко для эльфов, – продолжала Либ, – восковые диски для защиты от пожаров и наводнений, девочки, питающиеся воздухом… Есть ли что-нибудь такое, чего ирландцы не примут на веру?

– Бог с ними, с эльфами, – сказал Берн, – большинство моих сограждан принимают на веру любую белиберду, которой кормят нас наши священники.

Значит, он тоже католик. Это почему-то удивило Либ.

Берн поманил ее к себе. Она чуть наклонилась вперед.

– Вот почему я ставлю на мистера Таддеуса, – пробормотал он. – Девочка О’Доннеллов, может быть, и простодушна. Если верить вам, она могла несколько месяцев получать пищу во сне, но кто ее кукловод?

Как удар под ребра. Почему Либ об этом не подумала? Священник и в самом деле чересчур скользкий и улыбчивый…

Но постойте… Она выпрямилась. Надо рассуждать логически и беспристрастно.

– Мистер Таддеус утверждает, что с самого начала уговаривал Анну питаться.

– Уговаривал, и только? Она его прихожанка, и очень набожная. Он мог приказать ей подняться в гору на коленях. Нет, говорю вам, падре с самого начала стоит за этим надувательством.

– Но какой у него мотив?

Берн потер палец о палец.

– Пожертвования посетителей отдаются беднякам, – сообразила Либ.

– А это значит, Церкви.

У нее голова шла кругом. Все это было ужасно правдоподобно.

– Если мистер Таддеус добьется признания случая с Анной чудом, эта тоскливая деревушка станет местом паломничества. Голодающая девочка станет источником средств для постройки храма!

– Но как ему удавалось тайно кормить ее по ночам?

– Понятия не имею, – признался Берн. – Он, должно быть, в сговоре с горничной О’Доннеллов. Кого вы подозреваете?

Либ раздумывала.

– Право, не могу взять на себя…

– Вот что, давайте между нами. Вы были в этом доме день и ночь с понедельника.

Поколебавшись, Либ очень тихо произнесла:

– Розалин О’Доннелл.

– Кто это сказал, что ребенок называет Бога словом «мать»? – кивнул Берн.

Либ никогда об этом не слышала.

Он покрутил карандаш между пальцами:

– Имейте в виду, я не смогу напечатать ни слова из этого без подтверждения, иначе меня привлекут к суду.

– Разумеется, нет!

– Если вы на пять минут допустите меня к ребенку, держу пари, я выведаю у нее правду.

– Это невозможно.

– Ладно. – Голос Берна зарокотал как прежде. – Тогда выспросите у нее сами.

Либ не привлекала идея действовать в качестве его сыщика.

– Как бы то ни было, благодарю за компанию, миссис Райт.

Почти три пополудни, а следующая смена Либ начнется в девять. Ей хотелось на воздух, но моросил дождь, и, кроме того, она подумала, что сон для нее важнее. Либ поднялась к себе и сняла ботинки.

Если неурожай картофеля явился столь длительной катастрофой и завершился всего семь лет назад, то, как подумала Либ, девочка, которой сейчас одиннадцать, родилась во время голода. В тот период ее отнимали от груди, растили, формировалась ее личность. Каждая частичка тела Анны привыкла обходиться малым. Она никогда не была жадной и не требовала лакомств. Такими словами Розалин О’Доннелл хвалила свою дочь. Должно быть, Анну ласкали всякий раз, когда она говорила, что ей хватит. Поощряли улыбкой за каждый кусочек, который она отдавала брату или прислуге.

Но это не объясняло, почему все прочие дети в Ирландии желали получить обед, а Анна нет.

Возможно, дело было в матери, подумала Либ. Как та хвастливая мать из старой сказки, которая заявляла, будто бы ее дочь прядет золотую нить. Что, если Розалин О’Доннелл заметила талант своего младшего ребенка к умеренности и придумала способ, как обратить его в фунты и пенсы, известность и славу?

Либ лежала неподвижно, с закрытыми глазами, но сквозь сомкнутые веки просачивался свет. Уставший человек не всегда в состоянии уснуть, точно так же как потребность в еде не одно и то же, что пристрастие к ней. Эта мысль, как и все прочие, вернула ее к Анне.

По деревенской улице растекался последний вечерний свет. Либ свернула по проулку направо. Над кладбищем вставала растущая между второй четвертью и полнолунием луна. Она подумала о мальчике О’Доннеллов, лежащем в гробу. Девять месяцев – разлагается, но еще не превратился в скелет. Не его ли коричневые штаны были на том огородном пугале?

Записку, составленную Либ для двери хижины, исполосовал дождь.

В спальне ее дожидалась сестра Майкл.

– Уже спит, – прошептала она.

В середине дня у Либ нашлась всего лишь минутка, чтобы сообщить о своем дежурстве. Сейчас настало то редкое время, когда они могли поговорить наедине.

– Сестра Майкл… – Тут Либ поняла, что не может поделиться своими размышлениями о кормлении во сне, поскольку монахиня снова замкнется в себе. Нет, им лучше поговорить на какую-нибудь общую тему.

– Вы знали, что брат девочки умер?

– Да упокоит его Господь, – кивнула монахиня, осенив себя крестным знамением.

Почему же никто не сказал об этом Либ? Или почему она постоянно берется за дело не с того конца?

– Похоже, Анна расстроена, – сказала она.

– Естественно.

– Нет, она чрезмерно расстроена. – Либ засомневалась. Наверное, этой женщине, напичканной религиозными предрассудками, над каждым болотом мерещатся танцующие ангелы, но с кем еще поговорить о девочке? – Полагаю, у Анны не все в порядке с психикой, – шепотом сказала она.

Белки глаз сестры Майкл блеснули в свете лампы.

– Нас не просили заниматься ее психикой.

– Я наблюдаю ее симптомы, – настаивала Либ. – Печаль о брате – один из них.

– Вы строите умозаключения, миссис Райт. – Монахиня подняла вверх негнущийся палец. – Нам не следует вступать в дискуссии подобного рода.

– Но это невозможно. Мы только об Анне и говорим, а как же иначе?

Монахиня яростно затрясла головой:

– Питается она или нет? Это единственный вопрос.

– Для меня это не единственный вопрос. И раз уж вы называете себя сиделкой, то и для вас тоже.

– Мое начальство послало меня сюда служить под началом доктора Макбрэрти. – Монахиня сжала губы. – Спокойной вам ночи. – Перекинув плащ через руку, она вышла.

Несколько часов спустя, глядя на трепещущие веки Анны, Либ поймала себя на том, что ужасно сожалеет об упущенной возможности поспать днем. Эта борьба происходила всегда, и, как любая сиделка, она знала, что выиграет, если проявит твердость.