Закрыв книгу, она положила ее на место. Потом решила снова взглянуть на карточку, чтобы узнать, какое место отмечает Анна. Но ничего не нашла ни про Марию, ни про море. Взгляд Либ остановился на слове «сосуды»: «Ибо Господь дарует свои благодеяния там, где отыщет незаполненные сосуды». Незаполненные – чем? Едой? Мыслями? Индивидуальностью? На следующей странице, рядом с изображением истеричного на вид ангела, Либ прочитала: «Ты желаешь напитать меня небесной пищей и хлебом ангелов». Через несколько страниц дальше, рядом с изображением Тайной вечери: «Как сладостно это пиршество, когда Ты даруешь себя в качестве нашей пищи!» Или, может быть, этой карточке соответствовали слова: «Ты один моя пища и питие, моя сладость».

Либ понимала, что ребенок мог неправильно истолковать подобные цветистые фразы. Если это единственные книги Анны и ее со времени болезни не пускают в школу, то размышления над ними без должного руководства…

Разумеется, некоторые дети не понимают, что такое метафора. Либ вспомнила одну девочку из школы, которая, несмотря на все свое упорство в учебе, была совершенно бестолковой в повседневных делах. Анна не казалась такой. Право, не глупость ли это, когда поэтический язык воспринимается в нарицательном смысле? Либ захотелось снова разбудить девочку со словами: «Тело Христово – не настоящая пища, глупая башка!»

Нет-нет, не глупая башка. У Анны превосходный ум – просто она сбилась с пути.

Либ припомнила, что у одной из больничных медсестер был кузен, который уверовал в то, что запятые и точки в «Дейли телеграф» содержат в себе закодированные послания для него.

В пять утра без малого Китти, просунув в дверь голову, долго смотрела на спящую девочку.

Возможно, Анна – единственная оставшаяся в живых кузина Китти, подумала вдруг Либ. О’Доннеллы ни разу не упоминали других родственников. Доверяет ли Анна своей кузине?

– Пришла сестра Майкл, – сказала горничная.

– Спасибо, Китти.

Однако в спальню вошла Розалин О’Доннелл.

Оставьте ее в покое, хотелось сказать Либ, но она придержала язык. Розалин наклонилась и подняла дочь, не выпуская ее из объятий и бормоча молитвы. Похоже на большую оперу – то, как она дважды в день врывается в комнату, чтобы продемонстрировать материнские чувства.

Вошла монахиня и кивнула с плотно зажатым ртом. Либ взяла свои вещи и вышла.

Во дворе прислуга выливала воду из железного ведра в огромную бадью, стоящую на огне.

– Что ты делаешь, Китти?

– Стирка.

По разумению Либ, бадья с бельем стояла чересчур близко к куче навоза.

– Обычно мы стираем по понедельникам, не в пятницу, – сказала Китти, – только в понедельник будет Lá Fhéile Muire Mór.

– Прошу прощения?

– Праздник Святой Девы Марии.

– Ах, неужели?

Уставившись на Либ, Китти уперла руки в боки:

– В пятнадцатый день августа Дева Мария вознеслась.

Либ не могла заставить себя спросить, что это значит.

– Ее взяли на небеса. – Китти помогла себе, взмахнув ведром.

– Она умерла?

– Не умерла, – усмехнулась Китти. – Разве любящий Сын не избавил Ее от этого?

С этим существом невозможно разговаривать. Кивнув, Либ повернула в сторону деревни.

Либ шла к пабу в предутренних сумерках. Низко над горизонтом висела обгрызенная луна. Перед тем как подняться к себе в комнату над лавкой, она не забыла попросить Мэгги оставить ей завтрак.

Либ проснулась в девять. Сон успел одурманить ее, но голова так и не прояснилась. По крыше барабанил дождь, словно это были пальцы слепца.

В столовой никаких признаков Уильяма Берна. Уже уехал в Дублин, что ли? Хотя и упрашивал Либ разузнать о возможном участии священника в обмане.

Горничная принесла ей холодные лепешки. Испеченные – как определила Либ по тонкой корочке – прямо на углях. Неужели ирландцы ненавидят еду? Она подумала, что позже спросит об этом журналиста, но потом поняла, что вопрос прозвучит дико.

Либ стала думать об Анне О’Доннелл, которая на пятый день проснулась еще более голодной. Ей вдруг сделалось нехорошо, и она, отодвинув тарелку, пошла к себе.

Несколько часов кряду Либ читала сборник разных очерков, но в памяти ничего не удерживалось.

Не обращая внимания на дождь, барабанящий по ее зонту, Либ отправилась по переулку, отходящему от паба, – лишь бы выбраться на улицу. В поле ей повстречались несколько грустных коров. По мере того как Либ шла к единственной возвышенности, «киту» Анны – длинной гряде с одной остроконечной верхушкой, – почва становилась все более скудной. Тропинка, по которой она шла, в конце концов пропала в болоте. Либ старалась выбирать более высокие, сухие на вид участки, покрытые фиолетовым вереском. Краем глаза она заметила какое-то движение – заяц? Видны были углубления, заполненные жижей, напоминающей горячий шоколад, другие мерцали темной водой.

Чтобы не промочить ботинки, Либ прыгала с одной кочки на другую. Время от времени она опускала зонтик острием вниз и тыкала им в землю, чтобы проверить, насколько она твердая. Какое-то время Либ шла вдоль широкой полосы осоки, хотя ее беспокоили звуки журчащей внизу воды – возможно, подземный ручей. Неужели вся почва здесь напоминает пчелиные соты?

Мимо, издавая пронзительные жалобы, пробежала птица с изогнутым клювом. От края до края влажной луговины раскачивались пучки травы с белыми головками. Либ наклонилась, чтобы рассмотреть интересный лишайник. Оказалось, у него есть рожки, как у крошечного оленя.

Из огромной выемки в земле доносились ритмичные звуки рубки. Приблизившись и заглянув вниз, Либ увидела яму, наполовину заполненную коричневой водой. В этой яме по грудь в воде стоял мужчина, держась согнутой рукой за некоторое подобие лестницы.

– Погодите! – вскрикнула она.

Мужчина вытаращил на Либ глаза.

– Я скоро вернусь с подмогой, – сказала она.

– Я в полном порядке, мэм.

– Но… – Либ указала на подступающую воду.

– Просто немного отдыхаю.

Либ ничего не понимала. Щеки ее горели.

Мужчина подался вперед и схватился за лесенку другой рукой.

– А вы, должно быть, английская сиделка.

– Верно.

– Здесь разве не вырубают торф?

Только теперь Либ заметила свисающую с лесенки лопату с лопастями.

– Только не в моей части страны. Можно спросить: зачем вы спустились так низко?

– Сверху дерн нехорош. – Он указал на край ямы. – Всего лишь мох на подстилку животным и повязки на раны.

Либ не могла себе вообразить, как можно прикладывать эту гниль к ранам, пусть даже на поле боя.