– И куда же они, сердешные? – изумились женщины, слушая Ефима.

– Делать нечего, стали рыть землянку на берегу реки.

Так вот. А было у этого крестьянина, о котором толковал Ефим Ворошилов, в хозяйстве на шесть человек – самих двоих, трех дочерей и одного сына – четыре дойных коровы, шесть запряженных лошадей, две телеги, шесть саней, шесть комплектов сбруи, семь серпов, шесть кос, четыре топора, четыре пилы, плотнично-столярный инструмент, два плуга, три сохи, три бороны, тридцать пчелосемей, гумно, амбар, навес и скотный двор, баня и дом из сеней, прихожей, избы и горницы да тесовый забор на столбах. Все это движимое и недвижимое имущество было описано и изъято в колхоз в фонд взносов бедняков, за исключением топора, пилы, двух лопат, лома, двух серпов, рубанка и четырех стамесок. Даже последнюю овчинную шубейку сняли с плеч хозяйки. Со словами «Прости им, Боже, не ведают сии, что творят!» – перекрестился, поклонился глава семейства на все четыре стороны и пошел с сыном рыть землянку на берегу реки, куда и переехала обобранная семья. В отнятый у него дом въехала семья соседа-бедняка, первого на деревне пьяницы и оборванца.

Потянулись за околицу прижатые с боков конвоирами санные и тележные вереницы повозок в дождь, грязь, снег да мороз, набитые детьми, отцами и матерями, стариками и старухами и прикрытые чем попало – рогожей, зипунами, тряпьем, половиками и рваными одеялами.

На каком-то этапе выселенные семьи разделились на трудоспособных и нетрудоспособных членов. Первые пошли на лесозаготовки, сплав, строительство лагерей для себя, а вторые – в поселения. Разрешалось брать на одну семью выселенцев серп, две мотыги, заступ, два топора, поперечную пилу, две косы, продуктов на два месяца.

– Осушали болота. Строили хозяйственные постройки, – вспоминал, спустя время, Комогорцев. – Спустя год или даже к весне после осенней высадки на эти берега сохранилась в живых только половина привезенных. Особенно гибли старики и дети.

Голод стоял у ворот, но помогали старые запасы бобов, гороха отрубей, овощей, кедровых орехов, спасал картофель! Да и мясо еще раздавали от забоя скота почти даром, чтоб не пропадало. Дрова возили на себе: не надо было клянчить и унижаться лишний раз у бригадира, прося лошадь, принадлежавшую год назад просителю. Потихоньку начали растаскивать брошенные кулацкие сараи, амбары и дома. Пережили зиму плохо, голодно, надрывно, так что кожа да кости остались – все малым ребятишкам отдавали. Но весной 1932 года дружно сеяли хлеб, семенами полученными в районе, пололи его, косили луга. Бабы выкладывались, кто любил работу, гоня двухметровые прокосы. Многие надеялись, что все это временно, что жизнь наладится, что не станут весь хлеб выгребать.

– Не изверги же там, наверху, уж поди. И наелись нашего хлеба, дак и нам теперича оставят! – говорили бабы-ударницы на покосе.

…И как только удалось пережить эти страшные годы?! Те, кто выжил, удивлялись, не находя ответа…

Одним из элементов самобытной деревенской культуры были бега-скачки. Их проведение стало для людей своеобразным развлечением – праздником.

– В кровь расшибусь, а буду первым, – упрямо повторял Лешка, заботливо убираясь за Гнедком. Светло-рыжий жеребец, словно чувствуя ответственность, нетерпеливо бил копытами в землю и высоко вскидывал лошадиную морду в поддержку своего юного хозяина, мол, знай наших, все равно станем первыми на бегах. Что из себя представлял объявленный приз, никто пока не знал. Приз до поры до времени находился в сельсовете. Ждал своего часа, завернутый в плотную серую бумагу, заветный патефон «Дружба», способный поднять настроение и задать веселые танцы на весь вечер целой толпе молодых людей, да что там молодых, и те, кто постарше, испытывали радостный прилив сил при первых же музыкальных звуках черного ящика…

На патефон смотреть – одно любование. Обшитый коричневым дерматином прямоугольный ящик. Блестящий замок откидывается при легком нажатии пальца. Внутренности синего цвета – бархатные. В специальном отсеке хранятся сапфировые иглы. Патефон «Дружба» изготовлен на Ленинградском патефонном заводе.

В советской действительности патефон стал каким-то культовым явлением. Легкий мягкий шорох и трепетное шипение при проигрывании не мешало, а наоборот, создавало особую теплую атмосферу дружеской компании. Популярны были танцы под патефон. Как правило, его выставляли на окно, чтобы все собравшиеся во дворе могли потанцевать. Громкости патефона для этого было вполне достаточно.

В чем кроется такая бешеная популярность патефона в советской жизни? На эту тему ломали головы социологи и психологи, а ответ, наверное, прост: слишком мало было развлечений у советского народа. Кино и танцы под патефон – вот и все. Танцзалов, а уж тем более дискотек не было и в помине, все ограничивалось танцплощадками в парках отдыха и самодеятельными танцами во дворе. Причем днем. Современной молодежи этого не понять.

Патефон был для людей целым миром. Он олицетворял собой Утесова. «На патефон» собирались по квартирам – послушать любимые песни и мелодии. Танго «Брызги шампанского», вальс «На сопках Маньчжурии», «Рио-рита»… Волшебные названия! От них веяло чем-то таинственным, волнующим, заграничным, чем-то запретным. Брызги шампанского!.. Где их найдешь в тяжелой советской жизни, эти брызги? А тут создавалась иллюзия. И длилась эта иллюзия несколько десятков лет.

…Многим селянам хотелось стать в скачках первым и заполучить приз. Уже приготовили скаковой круг в степи. Зимовка прошла удачно, бескормицы не испытывали, хотя погода стояла морозная, с метелями. В первых числах апреля подул теплый ветер и наступили погожие дни. Быстро таял снег, и бурные весенние потоки с журчанием неслись с возвышенностей в реку.

В большинстве своем наездники молоды. С детства приучены ухаживать за лошадьми, с детства овладевали мастерством верховой езды. Пацану еще пять-шесть лет, а отец усаживает его в седло, впереди себя. Верх блаженства для мальца. Позже подросток приобщался к делу – заезжал жеребят. В двенадцать-тринадцать лет пацаны смело садились в седло на необузданного полуторника, бегающего по кругу на корде.

Бывало, жеребенок бьет задними ногами, делает «свечу», иногда падает, подгибает передние ноги, пытается сбросить с себя седока. Но тот неуязвим, он крепко держится в седле, и если упадет, то снова взбирается на лошадь и продолжает заездку. Подросток не паниковал, не бросал дело, был настойчив. Уйти с заездки считалось большим позором.

При скачках на версту, если возникали спорные ситуации – лошади приходили ухо в ухо, или еще какая-то неувязка, – устраивались повторные забеги для однозначного выявления победителей. Кто-то вспоминал джигитовку. Рубка лозы. Летит конник. Замах шашкой. Ее просверк. Какую-то долю секунды лоза продолжает стоять, после – падает. Но позор, если наездник вместо лозы рубанул коня по уху или круп поранил. Но оставили в советское время прием, который раньше всегда на ура принимался. Пустив коня в галоп, наездник на бешеной скорости ловко хватает с земли приз. Обычно, кто-то из богатых завяжет приличную сумму денег в носовой платок и кинет на землю. А ну-ка, хлопцы-молодцы, кто смелый да счастья попытает? И стар и млад – все в ожидании и жгучем интересе. Кому же повезет? Кто самый ловкий?