приближаемся к станции «Черные пруды». Наверху запустение, мешки с мусором прямо у ступеней домов, дыры в мостовой, царство нищеты. Голоса звучат все более молодо или выходят из глубин гортани, хрипло, с перебоями. Испанские работяги, португальские пролетарии, арабы, берберы. Или это албанский? Но не турецкий, он на другой линии метро, в других трущобах. Темнокожие парни и девушки, будущее этого города, украшают свои национальные языки новыми красками. В то же время они бесспорно говорят на бельгийском. Их французский звучит не так, как в предместьях Парижа, а нидерландский — не так, как в Слотерфарте. Все чаще слышен венгерский, иногда чешский, румынский. Но больше всего польский с его дюжиной шипящих. И еще языки, о которых не знаешь, откуда они пришли. Таких все больше, но со временем мы надеемся обрести способность их различать.

Исстари брюссельцы обожают бродить от одного языка к другому. Начинают фразу на одном, а заканчивают на другом. Это блаженная причуда, потому что языки постоянно прибывают и новые брюссельцы смело вмешиваются в эту игру. В своем романе «Города» Стефан Хертманс верно подмечает, что брюссельцы объясняются «на языках, которые им несвойственны, их выручает набор выражений, которому они научились на улице». В этом отношении Брюссель начинает все больше походить на африканские метрополии, где языки окраин перекрещиваются друг с другом, или на некоторые города потерпевшей поражение в Первой мировой войне Австро-Венгрии, такие как Черновцы, где, по выражению поэтессы Розы Александер, «карп промолчал на пяти языках», Этот языковой хаос я однажды описал так: «Брюссель — гениальная языковая машина, / И только маленький волшебник может ею управлять». Или: «Брюссель — большая скрипучая разобранная кровать, на которой языки кувыркаются друг с другом». Некоторые франкофоны делают вид, что Брюссель говорит только на их языке. Похоже, они просто не в состоянии признать двуязычный, многоязычный, непостижимый хаос, в котором и состоит особый шарм Брюсселя. Франкофоны хотят принудительной унификации (Gleichschaltung), но это не учитывает интересов простого брюссельца, откуда бы тот ни приехал.

В Брюсселе десятки тысяч людей каждый день готовы вновь и вновь говорить на языке другого, и таких языков намного больше двух. Именно поэтому Брюссель так ценен, так необходим для будущего Европы. Каждый день десятки тысяч брюссельцев осознают: дело не в том, что мы должны терпеть эту сутолоку, нам нравится это принципиальное кровосмешение, мы хотим жить все вместе, со своими различиями. Мы «зиннеке», собаки-дворняги. Никто не знает, какой они породы, но они верны, дружелюбны и неистребимы. Мы не были бы брюссельцами, если бы не радовались этому шумно и весело. Каждые два года по Брюсселю проходит парад «зиннеке». Это сумасшедшее шествие, ликующий праздник, каждый может в нем участвовать при условии, что он ни к чему не относится серьезно начиная с себя самого. Потому что без насмешки над самим собой, без наших уморительно абсурдных, непочтительных брюссельских приколов мы бы давно задохнулись от меланхолии. Как вам, например, выражение «А то нет!»? Вы понимаете, что это означает? Всего-навсего «да».

Мы едем с женой на метро из города и беседуем об одном знакомом по имени Симон. Рядом с нами сидят двое юнцов североафриканской наружности и о чем-то говорят на своём гортанном наречии. Мы разговариваем по-нидерландски, они, разумеется, ни слова не понимают из нашей истории Симона. «Месье, — глуповато спрашивает более худощавый из двоих на безукоризненном французском, — кто такой Симон, о котором вы все время толкуете?»

Чего хочет от нас, во имя всех святых, этот парень?

— Видите ли, мне бы хотелось узнать, не Симон ли это Петр, один из апостолов?

На этот раз мы не просто удивлены, а ошарашены.

— О, этот Симон просто один наш знакомый, — выдавливаю я.

— Месье, дело в том, что мы христиане.

Боже мой, думаю про себя, теперь не только свидетели Иеговы, но и мусульмане ждут обращения.

— Здесь большинство людей называют себя христианами, — отвечаю я как можно корректнее.

— Но мы ассирийские христиане, — вмешивается второй юноша. — Мы говорим на арамейском, языке Иисуса Христа.

— Ага, значит, именно так звучали все притчи! — обрадованно восклицает моя жена.

— Да-да, — ликуют оба парня. — Так говорил Сын Божий. Так говорил сам Господь.

Хотя в Брюсселе царит языковое столпотворение, в нем попадаются люди, говорящие на ассирийском. И в конце времен Брюссель дождется спасения. Потому что горстка брюссельцев будет молить Бога о прощении на Его языке.

У Брюсселя есть собственный язык. Да, существует некий «брюссельский». Старый брабантский диалект — самый красивый язык на всем свете (прошу простить мне этот небольшой, невинный шовинизм), но его форменным образом выживают.

Некоторые жители Брюсселя говорят, что никогда не слышали о таком диалекте. Некоторые жители этой европейской столицы будут уверенно заявлять, что данный диалект уже вымер. На нем, дескать, еще шамкают несколько стариков. И те и другие не правы.

Тому есть разные причины. Слишком многие иностранцы, живущие в столице Европы, особенно те, кто побогаче, почти никогда не покидают своего круга общения. Еврократы[44] и другие экспатрианты будут не моргнув глазом рассказывать вам, что в европейской столице английский и есть лингва франка. Все они заблуждаются и даже сами не ведают, насколько глубоко. Действительно, в их кругу все чаще слышится некий примитивный английский. Но этот круг очень узок. Да, в ирландских пабах, которые популярны в Брюсселе, как и во всем мире, обычно только ирландский бармен использует язык своих закоренелых врагов.

Если такие экспатрианты вступают в соприкосновение с бельгийцами, то часто это бывают франкофоны. Что бы они ни говорили о языковой ситуации Брюсселя, она была и остается искаженной и перекошенной. Кто не говорит на двух языках, тому лучше на эту тему не высказываться. Зарубежный журналист в Белфасте, который читает только протестантские газеты и разговаривает только с протестантами, будет искажать новости. То же самое в любом случае можно сказать и о католиках.

Однажды я слышал, как одна молодая немецкая еврократка заявила, что фламандское телевидение — Scheisse (дерьмо). Я не вру, она действительно так выразилась. Я спросил, какую программу она имеет в виду. Она призналась, что вообще не смотрит фламандское телевидение.

Я знавал нидерландцев, которые после десяти лет пребывания в Брюсселе упрямо не хотели признавать, что в городе все таблички с названиями улиц на двух языках. Да, уже десятки лет все обозначения улиц двуязычные; впрочем, весь Брюссель официально двуязычный, сверху донизу — так предписывает конституция Бельгии,