Минно-минометному вооружению не придавалось должного значения. В результате армия оказалась не обеспеченной минометами, не подготовленной к их использованию. В частях имеется большой некомплект минометов, а минометы крупных калибров существуют только в образцах».

Голубцов зачитал этот уничтожающий документ про «китайскую армию» на недавнем совещании командиров корпусов и дивизий. Военачальники сидели с каменными лицами, невольно соотнося «китайские» проблемы со своими, и с большим удивлением находили полное сходство.

– Ну что, товарищи полководцы? – риторически вопрошал Голубцов сидящих комкоров. – Будем и дальше уподобляться китайцам или примем решительные меры?

Слушатели разволновались, загалдели, задело за живое.

– Так дайте нам возможность проводить хотя бы дивизионные учения…

– Забыл, когда войска на полигоны выезжали с боевой стрельбой. Все строим и строим.

– О чем говорить, если наши главные склады горючего в Майкопе находятся?

Голубцов удовлетворенно наблюдал за реакцией «полководцев». Все правильно поняли, на свой счет перевели. ЧТД! Что и требовалось доказать.

После обеда в его кабинет заглянул ЧВС Дубровский и очень довольный протянул свежий номер «Известий»:

– Погляди-ка, про нас пишут.

Голубцов стал читать вслух:

– «Жизнь Красной Армии. СТРЕМИТЕЛЬНОСТЬ.

Батарея лейтенанта Светлова стоит среди глинистого поля. О тренированности бойцов говорят их ловкие ритмичные движения, крепкие тела, обветренные лица.

„Учимся ежедневно, независимо от погоды, – замечает командир батареи. – Выходим в поле и занимаемся строго по программе. Ночью идет проливной дождь, значит, жди тревогу“.

Никаких скидок, облегчений, условностей. Батарея лейтенанта Светлова передвигается по любой дороге, стреляет в любое время… Выезды на открытые позиции производятся в условиях, максимально приближающимся к боевым…»

– Хорошо пишет товарищ специальный корреспондент, – усмехнулся Голубцов, – как его по матушке-то – И. Экслер. Так, читаем дальше… «Так вырабатывается стремительность – одно из необходимых условий наступления».

Последняя фраза была подчеркнута красным карандашом, должно быть самим Дубровским.

– А чем тебе не нравится? – уловил он в голосе командарма нотки иронии. – Товарищ корреспондент правильно понимает наши задачи. А главное внизу еще одна строчка: «Западный Особый военный округ». Про нас доброе слово написали, и где – в центральной газете. И в Москве прочтут, и в Минске.

– И что это за батарея такая?

– Я узнавал, эта батарея в корпусе Хацкилевича.

– А как корреспондент к Хацкилевичу попал?

– Да я же и направил – лучший механизированный корпус. Наша гордость.

– Ты все правильно сделал, Григорьич. Лихо написано, лихо. Аж самому хочется верить, какая замечательная у нас выучка… Жаль, что только на уровне батареи. А я вспомню, как мы прошлое показное учение готовили, так от стыда краснею.

– Чего ж краснеть, когда нам «отлично» поставили?

– Москва «отлично» поставила. А я себе – «неуд». Что за учение, если командиры полков – и «синего», и «красного» – у меня вот тут в кабинете сидели и на картах сверяли – кто и когда, и где друг друга встретит, и как начнет бой, и как кому что уступит, и куда отступит, и кто победит? Это же не план учений, а сценарий кинофильма «Трактористы». Показуха!

– Ну, так и учения же показные.

– К сожалению, у нас все учения – показные. Вот только война показной не бывает…

Глава четырнадцатая. Рекогносцировка в Ломже

Голубцов вот уже третий раз ездил в Ломжу на рекогносцировку. В Ломже – в самом западном мысу Белостокского выступа – стояли казаки: Кубанский Белоглинский и Северо-Донецкие полки, казачий Кубанский танковый полк, Терский казачий конно-артиллерийский дивизион, а также саперный эскадрон и все вспомогательные подразделения от шорно-седельной мастерской до военной прокуратуры.

К казакам Голубцов благоволил, поскольку корни его рода уходили в Волжское казачье войско[8], упраздненное Екатериной за участие в пугачевском восстании.

Рекогносцировка была только поводом побывать в заповедных местах, отвести душу и перевести дух от беспрерывного потока служебных дел. Генерал Никитин, предупрежденный о приезде командарма, заранее заказывал особый обед, баньку и сам проверял седловку подобранного для Голубцова коня.

Никитин был замкнут и малоразговорчив, и это повышало доверие к нему: не болтун, не трепло, а значит и не доносчик. От доносов Иван Семенович и сам пострадал.

В 37-м, когда Никитин находился в Монголии в качестве военного советника, на него настрочили донос. В октябре его отозвали в Москву и перевели из членов партии в кандидаты за то, что он «не участвовал в критике главного военного советника Вайнера», объявленного врагом народа, а значит «за потерю партийной бдительности, примиренческое отношение к вредительскому руководству в подготовке войск». Его вывели за штат, то есть лишили должности, оставили не у дел. Участь таких людей предсказать было нетрудно. Почти год Никитин ждал ареста, суда, лагеря или расстрела. Уехал к отцу на Брянщину, в родной поселок Дубровка, там и коротал семь месяцев, страшных своей неизвестностью. За двадцать лет напряженнейшей службы ни одного дисциплинарного взыскания и вдруг такая опала… За что? Ответа не находил…

Однако Никитин, бывалый боец, не привык сидеть сложа руки, покорно ожидая приговора судьбы. Стал писать письма в ЦК ВКП (б), наркому обороны, в Генштаб… И тут произошло чудо. Его услышали, его проверили еще раз. Опрошенные сослуживцы как один подтвердили – достойнейший и опытнейший командир, беспредельно предан…

Никитина восстанавливают в партии и в сентябре 1938 года назначают старшим преподавателем, а в марте 1939 года – заведующим кафедрой конницы в Военной академии имени Фрунзе. Вот там они и познакомились с Голубцовым. Печать пережитого все еще лежала на никитинском лице, и душа не ликовала даже за дружеским застольем – что у себя в Ломже, что у Голубцова в Белостоке. Оледенела душа… Но Голубцову он верил, за Голубцова готов был идти в огонь и в воду, и Константин Дмитриевич это чувствовал и ценил. Нравилось ему красивое русское лицо Никитина –