что мне наконец удалось с вами познакомиться; надеюсь, что вы когда-нибудь нам доставите наслаждение услышать ваши сочинения.

Вера Владимировна была не только женщина высокообразованная, которая принимала поэтов и артистов, но еще и женщина деликатная: она не хотела с первого раза воспользоваться талантом своего посетителя.

В противоположном углу салона видный мужчина, с проседью, едва заметной при свечах, с некоторой искусственной небрежностью в одежде, с притязаниями на глубокомысленность и проницательность, подошел к одному молодому щеголю, который, прислонясь к окну, рисовался с искренне-удовлетворенным видом на спадавшей до паркета тяжелой занавеси вишневого цвета, и, выставляя очень удачно свой жилет новейшего парижского покроя, свою эксцентрическую прическу и свои непорочные перчатки, не думал иметь каких-нибудь других притязаний.

– Посмотрите на группу возле чайного стола, – сказал ему подошедший. – Хотите, я вам расскажу, что там происходит? Софья Стренецкая размышляет, где бы ей найти великодушного жениха, который бы выручил все семейство от неминуемой беды и внес бы за них долг в Опекунский совет; Ольга Валицкая не в духе, потому что не приехал князь Виктор; княжна Алина напрасно смеется так усердно: победоносный улан не отходит сегодня от ее двоюродной сестрицы, а эта употребляет его средством взбесить одного присутствующего господина. Не забавно ли?

– Вы ужасный человек! – отвечал с уважением молодой щеголь, крутя свои усики.

Ужасный человек улыбнулся снисходительно. В кругу созрелых дам беседа была невиннее.

– Скоро ли вы переселяетесь в парк? – спросила Веру Владимировну сидевшая с ней рядом высокая, важная дама, которая до этих пор наблюдала строгое молчание.

– Недели через две, в начале июня, – отвечала та, – кажется, погода установилась. Вы тоже там будете?

– Да, я очень люблю парк; там по крайней мере можно провести лето в хорошем обществе; не так, как у себя в деревне, где приходится знаться бог весть с какими соседями.

– Я совершенно с вами согласна, – сказала другая нарядная дама лет сорока, которая употребляла куафюры с розами и короткие рукава каким-то противоядием против вреда, причиненного злыми годами. – Я чрезвычайно рада, что избегла Рязанской губернии; муж непременно хотел везти меня туда на лето, но, благодаря свадьбе моего брата, я вместо Рязани попаду в Петербург, что гораздо получше. Мне уж и здесь, в Москве, становится немного душно.

– Вы противница Москвы, – заметила Вера Владимировна.

– Почему же? я только несколько разделяю мнение Наполеона и думаю, что, за исключением двух-трех салонов вроде этого, Москва – большая деревня; а я, признаюсь, не обожаю деревни.

Между тем разливанье чая кончилось, и Цецилия вышла с молодыми девушками на широкий балкон. Там сияла всеми своими созвездиями великолепная майская ночь. Недавно позеленевшие липы перед балконом шумелн так тихо, так созвучно-печально, так таинственно, как будто бы они стояли не на Тверском бульваре, а в свободном просторе девственной пустыни. Цецилия оперлась на чугунную решетку и задумалась бог весть о чем.

Ее приятельницы смеялись между собой; одна, очень живая блондинка, прислоняясь спиною к решетке, глядела лорнетом в салон и полушепотом делала свои замечания. Ей нельзя было не насмехаться над знакомыми, потому что она слыла очень остроумной.

– Я думаю, – сказала она, – что это голубое платье скоро получит пряжку, так оно долго служит.

Девушки почти захохотали.

– Не правда ли, – спросила одна из них, – что моему брату мундир очень к лицу?

– Совсем нет, – возразила блондинка, – мужчина в мундире должен быть смуглый и черноволосый, как например Чацкий. Согласись, Cécile, что Чацкий очень хорош собой.

– По-моему, нет, – отвечала Цецилия, – у него черты слишком резки. Я в мужчине люблю наружность скромную, и даже некоторую женскую застенчивость.

– Где же Дмитрий Ивачинский? – спросила ее вдруг блондинка.

– Он уехал к отцу в деревню, – сказала Цецилия голосом, по которому можно было угадать, что она краснела.

– Когда же он воротится? – продолжала та с замысловатой улыбкой.

– Почем я знаю? – и Цецилия повернулась и вошла опять в салон.

Там уже некоторые маменьки искали дочерен, чтобы ехать домой. К Цецилии подошла Вера Владимировна.

– Тебе пора спать, Cécile, – сказала она, – ты знаешь, что по приказанию доктора ты должна ложиться рано; а теперь уже скоро двенадцать часов. Поди, мой друг, тебя извинят. – Она ее перекрестила, и Цецилия вышла, прошла длинный ряд покоев, светлых и полутемных, повернула в чуть освещенный коридор и вошла в свою комнату.

Тут все было мирно и безмолвно; в смежном кабинете спала уже часа с два крепким сном старая ее англичанка.

Известно, что девушке высшего круга без англичанки быть нельзя. У нас в обществе по-английски не говорят, английские романы барышни наши обыкновенно читают в переводе французском, а Шекспир и Байрон для них вовсе неприкосновенны; но если ваша шестилетняя дочь говорит не иначе как по-английски, то она дурно воспитана. Из этого часто следует, что мать, не так хорошо воспитанная, как ее дочка, не может с ней изъясняться; но это неудобство маловажное: ребенку английская нянька нужнее матери.

Цецилия позвала горничную и стала раздеваться медленно и задумчиво; она думала, что, по всей вероятности, проведет наступающее лето самым приятным образом, что в парке будет очень весело, что скоро воротится Дмитрий Ивачинский, и что они будут вместе гулять, и танцевать, и ездить верхом. А между тем сквозь эту веселую мысль проглядывала беспрестанно, совсем некстати, мысль странная и неизъяснимая, чувство тягостное и неотступное, как будто бы ей до́лжно было разгадать какую-то загадку, найти какое-то слово, вспомнить какое-то имя, которое ей не давалось… Наконец она легла, горничная вышла со свечкой, и все смолкло; в уютной, беззвучной комнате мерцала только лампадка перед иконою спасителя.

Часы на маленькой колонне между окон пробили средь тишины одним звонким ударом половину первого. Взор Цецилии блуждал лениво по спальне; мирный образ в блестящем окладе то виднелся, то пропадал перед глазами; смыкала их уже дремота… но все вопрос в душе не засыпал… как это было?.. кто?.. и где?..

Вот – засиял звездами свод небесный…

Слетел туман… повеял аромат…

Покой ли то воздушный и чудесный?

Роскошный ли и светлолунный сад?..

Как внятен ей фонтана плач бессонный!

Как ей предел неведомый знаком!

К ней с ласкою склоняясь благовонной,

Блестят цветы стыдливые кругом.

Покоится луна в глуби эфира,

Как ясный перл в безбрежности морской;

Звучит в листах, как шепчущая лира,

И носится вдали ответ глухой.

И все миров полночные сиянья,

И вздохи все, скользя сквозь тишину,

И все весны душистые дыханья

В гармонию сливаются одну.

Каким таинственным сознаньем

Душа младая