прелестных соседок литератора наклонилась поближе к нему и спросила с участием:

– Сколько времени стоил вам этот прекрасный перевод?

– Не знаю, – отвечал бедный смущенный молодой человек.

Она отвернулась с едва заметной улыбкой.

– Действительно, хорошие стихи, – сказал усевшийся очень спокойно в больших креслах худощавый, серьезный мужчина, князь какой-то. – Но это, – он на минуту умолк, понюхал табаку, протянул правую ногу на левую и продолжал свою речь, – но это поэзия несовременная; мы уже не довольствуемся пустой мечтательностью, мы требуем дела. В наш век поэт должен также содействовать поколению трудолюбивому; поэзия должна быть полезна, она должна клеймить какой-нибудь порок или венчать какую-нибудь добродетель.

Вера Владимировна вступилась за Шиллера.

– Позвольте, князь! – заметила она. – Мне кажется, вы не совсем правы насчет этого стихотворения; в нем есть много нравоучительного и истинно полезного.

– Да, – прервал князь, разгорячаясь своим собственным красноречием, – но все это как-то не довольно живо, не довольно разительно. Мы хотим ясно видеть цель всякого стихотворения. Поймите это, – продолжал он, обращаясь к литератору, – ваше призванье теперь важнее прежнего, нравственнее, выше. Пишите стихи против жестокосердия эгоистов, против разврата легкомысленной юности, расшевелите совесть злодея, – и вы будете поэтом современным. Мы признаем только полезное человечеству.

Бедный молодой поэт подумал, может быть, что чувствовать и мыслить, любить и молиться – также несколько полезно для человечества, но он смолчал.

Вера Владимировна хотела было попросить его прочесть еще какое-нибудь стихотворение, но, взглянув на присутствующих, она заметила, что они все казались несколько утомлены поэтическим наслаждением. Притом было уже и довольно поздно, так что вечер ее мог благополучно кончиться без помощи какой бы то ни было художественной примеси. И в самом деле, общество любителей литературы мало-помалу разошлось с очень довольным видом; и еще на лестнице слышались похвалы:

– Молодой человек с талантом.

– А испанец будет завтра у меня.

– Он очень интересен.

– Чудесные глаза.

– Какой приятный вечер!

– Особенно тем, что кончился, – примолвил мимоходом спесивый юноша, надвигая бойко шляпу на брови.

Через час после чтения богатый салон был пуст, и Цецилия перед своим туалетом завивала на ночь свои густые черные кудри.

Ей было как-то странно и неловко; в ее памяти невольно повторялись некоторые из слышанных стихов и мелькали снова ей так живо представленные виденья, и все это выходило вовсе из обычных пределов ее мыслей.

Цецилия была воспитана в страхе бога и общества; заповеди господни и законы приличия были равновесны в ее понятиях: нарушить, даже мысленно, первые или последние казалось ей равно невозможно и невообразимо; а Вера Владимировна, хотя, как уже доказано, очень уважала и любила поэзию, но все-таки считала неприличным для молодой девушки слишком заниматься ею. Она весьма справедливо опасалась всякого развития воображения и вдохновения, этих вечных врагов приличий. Она так осторожно образовала душевные способности своей дочери, что Цецилия, вместо того чтоб мечтать о маркизе Позе, об Эгмонте, о Ларе и тому подобном, могла мечтать только о прекрасном бале, о новом наряде и о гулянье первого мая.

Вера Владимировна, как уже известно, очень гордилась этим удачным воспитанием; тем более, может быть, что оно свершилось не без труда, что, вероятно, стоило времени и уменья, чтобы истребить в душе врожденную жажду восторга и увлечения; но как бы то ни было, Цецилия, готовая для высшего общества, затвердивши наизусть все его требования и уставы, никогда не могла сделать против них малейшего прегрешения, незаметнейшей ошибки, ни в каком случае не могла забыться на минуту, возвысить голос на полтона, вскочить со стула, увлечься разговором с мужчиной до того, чтобы беседовать с ним на десять минут долее, чем следовало, или взглянуть направо, когда должно было глядеть налево. И ныне она, осьмнадцатилетняя, так привыкла к своему умственному корсету, что не чувствовала его на себе более своего шелкового, который снимала только на ночь. У ней, разумеется, были и таланты, но таланты умеренные, пристойные, des talents de société[52], как называет их весьма точно язык преимущественно общественный. Она пела очень мило, и рисовала также очень мило. Поэзия, как выше сказано, была ей известна более понаслышке, как что-то дикое и несовместное с порядочным образом жизни. Она знала, что есть даже и женщины поэты; но это ей всегда было представляемо как самое жалкое, ненормальное состояние, как бедственная и опасная болезнь.

А теперь она невольно думала об этой странной способности души; в ней бессознательно просыпалось сочувствие новое и непонятное к этой гармонии стиха, к этим созвучным думам, к этим неприличным восторгам, и такое нежданное сочувствие почти пугало ее: она опять приводила себе на ум, что это все-таки пустые и ненужные бредни, которыми долго заниматься не должно; и так размышляя, она положила грациозную головку на подушку и осталась одна среди ночного молчания. Но нет-нет, сквозь дремоту, опять звучала в ней рифма, опять слышался стих, и ей, полусонной, вздумалось вдруг, что, может быть, но она умела бы так говорить, песнью… и уже засыпая, она улыбнулась этой нелепой мысли. А неотступное пение жужжало и звучало, и баюкало ее: все яснее она его слышала и все лучше понимала, и все естественнее казались ей гармонические порывы и вдохновенные слова; вокруг нее как будто волны катились переливные… ее как будто качал челнок… и нес далеко… и точно берег где-где мелькает, – луна взошла…

Река несется, и, шепча, льется

В реке струя.

Несется мимо неутомимо

С рекой ладья.

Навстречу девы скользят напевы

Средь тишины,

Как отзыв дальный, как музыкальный

Аккорд волны.

И самовластно, с волной согласно,

В ней мысль поет,

И в звучной мочи взвился средь ночи

Мечты полет, –

Мечты унылой и тревожной

О всем, что тщетно ум хранил.

О трате жалкой и безбожной

И лучших благ, и лучших сил.

О лже житейской их преграды,

О кознях светского суда,

О всем, убитом без пощады,

О всем, погибшем без следа.

Река несется, и, шепча, льется

В реке струя,

И с девой мимо неутомимо

Скользит ладья,

Плывет далеко по воле тока,

И звездный хор,

Блестя широко, лучом упрека

Встречает взор.

Ведет Путь Млечный в мир бесконечный

Вдали над ней;

И вздох сердечный к той воле вечной

Взлетел грустней:

«Да, пройдут, быть может, лета,