ваши правила насчет воспитания, и должно признаться, что вы их приложили как нельзя успешнее. Cécile лучшее доказательство их справедливости.

Вера Владимировна с весьма самодовольной скромностью стала играть своим лорнетом.

– Да, я могу признаться, что мои старания не пропали: Cécile совершенно то, что я хотела из нее сделать. Ей всякая мечтательность вовсе чужда, я умела дать большой перевес ее разуму, и она никогда не будет заниматься пустыми бреднями; но, конечно, я с нее, так сказать, не спускала глаз.

– Первая обязанность матери, – заметила Валицкая, – мы должны всегда уметь читать в душе нашей дочери, чтобы предугадать всякое вредное впечатление и сберечь ее во всей детской невинности.

Между тем как маменьки так рассуждали в кабинете, их дочери разговаривали совсем иначе в Ольгиной комнате. Там сидела тоже пожилая англичанка, но все ее внимание было обращено на какое-то бесконечное одеяло, которое она вязала с незапамятных времен; притом же она, как обыкновенно все наши англичанки, едва ли понимала более двадцати русских слов, и потому Ольга, усевшись возле подруги, тотчас завела русский разговор.

– Так тебя не везут нынче вечером на бал к княгине?

– Нет, maman говорит, что я слишком устану, что мне должно беречься.

– Ты точно нынче очень бледна; что с тобою?

– Голова болит; я дурно спала. Представь, Ольга, я видела во сне того, про которого вчера у нас говорили, что он утром умер.

– Бог с тобой! да кто же это вчера утром умер?

– Сама не знаю; помнишь, говорили за чаем про кого-то.

– Ты вечно во сне видишь пустяки и разные ужасы. Ах, как жаль, что ты не едешь на бал! он дается для молодых и, говорят, будет прекрасный. На молодой будет наряд, выписанный из Парижа. А хочешь видеть мое платье?

Не дождавшись ответа, Ольга позвонила.

– Маша! покажи мое платье.

Горничная принесла прелестное воздушное платье, с талией, грациозно убранною чудесными лентами, с двойною юбкою, одна накинутая на другую, как розовый туман; платье восхитительное! Цецилия занялась им и вполне оценила его достоинство.

– Кто сшил? Madame André?

– Да, насилу согласилась; у ней заказано одиннадцать платьев к нынешнему вечеру; я до смерти боялась, что не успеет. Как досадно, что ты не едешь! Я уже почти на все танцы ангажирована; мазурку обещала князю Виктору.

– Что же князь Виктор, – спросила Цецилия вполголоса, – едет в Петербург?

Ольга потупила глаза и отвечала еще тише:

– Не знаю; может быть, поедет.

– То есть как тебе будет угодно?

– Нет, душенька, – шепнула Ольга, пожимая руку своей наперсницы, – нет еще; бог знает, что будет. Только, ради Христа, не говори никому. Maman мне строго запретила проронить слово об этом, но особливо с тобой: ты знаешь, она воображает, что тебе самой хочется идти за князя Виктора. Она не знает, что ты думаешь о другом.

Цецилия улыбнулась, и через несколько минут горничная Маша вошла с докладом:

– Цецилия Александровна! вас маменька приказали позвать; они тотчас изволят ехать.

Обе подруги сбежали вниз. Вера Владимировна уже стояла с Валицкой в зале, готовая отправиться домой; пожилые приятельницы пожали друг другу руку, молодые обнялись раза с три и наконец решились расстаться.

На лестнице своего дома Вера Владимировна встретила племянника:

– Здравствуй, Sergel куда ты?

– Я от вас, ma tante[47]; заезжал узнать о вашем здоровье, а теперь спешу к Ильичеву; мы с ним обедаем у Шевалье.

– Так я тебя не хочу задерживать; до свиданья, мой друг.

Она взошла несколько ступенек и опять остановилась:

– A propos, Serge[48], послушай!

– Что угодно, ma tante?

– Ведь ты, кажется, знаешь этого молодого человека, – как его? которого мне Ильичев вчера представил: литератор?

– Знаю, ma tante.

– Так сделай милость, привези мне его в будущую субботу, с тем чтоб он кое-что прочел; вчерашний вечер был как-то неудачен, и эта суббота будет последняя, так надо ее чем-нибудь наполнить. Настоящая епитимья!

– Очень хорошо, ma tante, я вам литератора доставлю.

– Да пожалуйста, не забудь.

– Помилуйте!

Племянник сбежал вниз; тетушка вошла к себе.

Почти все знакомые Веры Владимировны были в этот день на упомянутом бале, так что она провела вечер у себя очень тихо. Съехались, однако, у нее две старые дамы и одна немолодая; они с хозяйкой дома взялись вчетвером за преферанс – лучшее препровождение времени в подобных случаях. Муж Веры Владимировны (упоминая о нем, его обыкновенно называли мужем Веры Владимировны, и он сам раз, как незнакомец спросил его, с кем он имеет честь говорить, представился ему под этим названием), муж Веры Владимировны был, как всегда, в клубе, У Цецилии голова к вечеру очень разболелась; она, разливши чай, попросила позволения идти ложиться спать.

– Изволь, мой друг, – сказала мать, – но не послать ли за доктором?

– Нет, maman, это ничего; я завтра буду здорова.

Она поцеловала руку матери, пошла к себе и легла. Необыкновенное утомление, вероятно последствие утренних разъездов, овладело ею; было тяжело на сердце, неизвестно почему; она долго лежала без сна, с закрытыми глазами. Более и более усталость тяготела над ней; мысли затихали, сон налетал; она забыла все; а сквозь это забвение в глубине души таилось и яснело какое-то невнятное воспоминание. Туманным покрывалом ее как кто-то обложил, и словно она спускалась тихо-тихо-тихо – и вдруг по членам пробежала дрожь:

Как будто бы пришлось свершиться чуду…

«Да, как вчера, – ты здесь!.. ты вновь со мной!» –

«Я вновь с тобой! тебе я верен буду;

Я ждал тебя, – я призванный, я твой». –

«Кто ж ты?» –

«Я то, что ты искала

В сияньи звездной высоты;

Я грусть твоя средь шума бала,

Я таинство твоей мечты,

Чего умом не постигала,

Что сердцем понимала ты.

Ты, мыслей в мир несясь богатый,

Его границ не перешла ль?

Безвестным не была ль полна ты,

И не глядела ли ты в даль?

Тебе, не знающей утраты,

Чего-то не было ли жаль?»

Они сидят в сияньи лунном оба,

И им поет сребристая струя.

«Да, это ты! – живой ты встал из гроба!

Возможно ли? иль сплю и брежу я?» –

«Что невозможно, что возможно –

Как знать земному существу?

Быть может, там всё было ложно,

Быть может, здесь ты наяву.

Та узница людского края,

Та жертва жалкой суеты,

Обычая раба слепая,

Та малодушная – не ты.