Тебя они сковали с детства,

Твой вольный спеленали ум,

Лишили вечного наследства:

Свободы чувств и царства дум.

И под ярмом железным века

Затих в груди святой порыв;

Но в грешном теле человека

Господень дух остался жив.

Так хоть на миг же мимолетный

Вспорхни ты вольною душой:

Есть в прахе жизни край бесплотный,

Средь мира их есть мир другой.

Поймешь ты тайну вдохновений,

Жизнь духа проживешь вполне;

Что наяву узнает гений,

Узнаешь ты, дитя, во сне

И позабудешь, что узнала;

Не отравлю я дней твоих,

Не подниму я покрывала

С твоих очей, в стране слепых.

И там мое замолкнет слово,

Моей любви исчезнет след;

Меня, средь говора людского,

Ты как пустой припомнишь бред.

Но слетит молчанья фея,

Мир заснет как тихий дом,

И, молитвой пламенея,

Станут звезды пред творцом.

И неведомо приду я

С дивным сном к тебе в тиши;

Тайной силой поцелуя

Цепь сниму с твоей души,

Чтоб взнеслось святое пенье,

И повеял фимиам,

И зажглось богослуженье

Вновь в тебе, безмолвный храм».

3

Последняя суббота Веры Владимировны очень удалась: явился желаемый поэт. Общество в этот вечер состояло из самых избранных любителей и любительниц литературы; такого рода круг в теперешнее время составить вовсе нетрудно, потому что литературу чрезвычайно уважают, и в особенности дамы с некоторых пор так о ней заботятся, что только по едва заметным признакам возможно угадать, что они не в самом деле принимают в ней живое участие.

Итак, поэт явился, застенчивый, не совсем ловкий молодой человек, в не совсем свежих перчатках. Он вошел с некоторым чувством робкой гордости в этот освещенный и просвещенный салон, где такие важные особы, такие прекрасные женщины собрались его слушать. Но им всем было теперь не до него: племянник Веры Владимировны привез к ней неожиданно только что прибывшего в Москву путешественника – испанского графа, преинтересного, смуглого, гордого карлиста с блестящими глазами. Он, разумеется, сделался тотчас предметом общего внимания, средоточием всех женских взоров, центром салона. Все присутствующие дамы занялись им с тем страстным старанием угодить человеку приезжему, понравиться посетителю чужому, с той известной, неизлечимой приветливостию, которая иногда до того добродушна и ревностна, что становится несколько непристойна и делает нас часто смешными, а наших иностранных гостей почти всегда наглыми. Бедный литератор остался в углу, вовсе незамеченный. Да что же тут и удивительного, что никто даже не взглянул на него при таком непредвиденном обстоятельстве? Ведь московским дамам литераторы не в диковинку, а испанский граф для них еще невидальщина.

Но часа через два граф уехал, и тогда хозяйка дома взялась за поэта. Она к нему подошла и очень любезным образом высказала свое и общее нетерпение и ожидание обещанного чтения, потом усадила его у стола, а слушателей вокруг него, сама великодушно заняв самое видное и близкое к нему место, где уже нельзя было ни шепнуть, ни зевнуть. Бедный молодой человек несколько смутился, стал перелистывать свою тетрадь и не знал, что из нее выбрать. По всему было видно, что он в первый раз готовился занять собою этот разряд людей, отделяющихся от остального человечества и составляющих тот надменный свет, так наивно названный, для которого нет иного в господней вселенной.

По причине Цецилии и других присутствующих барышень, чтению надлежало быть совершенно нравственному и невинному; итак, робкий поэт, в недоумении, решился наконец прочитать свой неизвестный перевод «Колокола» Шиллера, кашлянул и произнес скромным голосом: «Песнь о Колоколе». Последовало минутное молчание; некоторые грациозные головки двинулись вперед, несколько розовых губок умильно улыбнулось, несколько милых слушательниц устремило на юного поэта свои приветливые взоры, и между тем вспомнили про себя, что, кажется, эта пиеса очень длинна. Ободренный таким лестным вниманием, молодой человек начал читать, сперва вполголоса, потом звучнее и живее. Он был до того молод но неопытен, что читал свои стихи при этом аристократическом обществе с тем же жаром, с каким говорил их в своей скромной комнате, наедине с самим собой; он был до того закален в огне поэзии, что не чувствовал веющего от всех этих лиц светского холода. Он провел перед ними тот ряд волшебно сменяющихся картин: мирное детство, бурную юность и восторги любви, и спокойствие счастия, и беду, низверженную с неба, – пламень пожара, мрак опустошения и смерть матери; и потом, вдали, поляны в блеске вечера, с медленными возвращающимися стадами, тихо сходящую ночь, и благодатный порядок, и внезапный, ужасный мятеж; радости жизни и бедствия, звучно провозглашенные тем молитвенным, роковым отзывом колокола, и наконец с горячих уст его слетели последние вдохновенные слова:

И будь отныне таково

Предназначение его.

Там средь небесного объема,

Высоко над землей взнесен,

Пусть плавает, соседом грома,

И с миром звезд граничит он.

Пусть будет свыше глас священный,

Как всех созвездий хоровод;

Пусть славит он творца вселенной

И щедрый провожает год.

Лишь то, что свято, что всевластно,

Гласит он медным языком;

И мимолетом, ежечасно

Пусть время бьет в него крылом.

Да будет он глаголом рока,

Над всем бесчувственно стоя,

Да возвещает издалека

Игру земного бытия,

И, поражая быстротечно

Могучим звуком нас с высот,

Да учит он, что всё не вечно,

Что всё подлунное пройдет.

Тетрадь выпала из рук его, – он замолчал.

– Cest délicieux! c’est charmant![49] – шепнули некоторые голоса.

Вера Владимировна повторила с чувством:

– C’est charmant! – и поблагодарила поэта за доставленное удовольствие.

– Как это хорошо! – сказала Цецилия на ухо сидящей возле нее Ольге.

– Очень хорошо, – отвечала Ольга, смотря пристально в лорнет на кого-то.

Последовало короткое молчание.

– Да, – молвил один низенький, миловидненький господин лет пятидесяти, – эта мысль о времени очень счастлива, но немного растянута на немецкий манер. Как сжато и сильно умел ее выразить в двух стихах Jean-Baptiste Rousseau[50]:

Le temps, cette image mobile

De l’immobile Eternité[51].

Одна из