А за стеклом магазина покупал цветы мой старый друг, скоторым минут через пять мы должны были встретиться в соседней забегаловке. Этотупрямый человек лет двадцать пять уже знал, что я не люблю срезанных цветов, ивсе-таки каждый раз покупал гвоздики, в память о тех, еще ташкентскихгвоздиках, которые — и тогда вполне случайно! — были у меня в руках в нашупервую встречу.

Я подошла, когда он расплачивался, и сказала:

— Опять гвоздики?

И мы обнялись, как после долгой разлуки, хотя перед отъездомв Россию, с полгода назад, виделись — как всегда на бегу — в Хайфе. В последнеевремя мы встречались в самых разных концах Израиля и всегда на бегу, потому чтомой друг, сделавший в Стране ошеломительную карьеру в полиции, с недавних порвозглавлял одну из групп по борьбе с террором на Севере страны. Мне повезло,что на этот раз я перехватила его в Иерусалиме.

— У тебя уставший вид, — сказала я, когда мызабились в самый дальний угол ресторанчика и сделали заказ, что-то плебейское:горячие питы, индюшачья шварма, салж-хацилим — расхожий, но все-таки вкусныйнабор средиземноморской скатерти самобранки.

— Я-то, по крайней мере, имею на это право, — возразилон. — Я в последний раз спал бог знает когда. А вот ты почему выглядишь,как загнанная овца?

— Нет, я — загнанный пастух… Измученный пастырьжестоковыйных московских овец.

— Что, не едут люди?

— Не очень…

— Ну, их можно понять. Знаешь последний наш анекдот?Что такое «русская рулетка» — известно всем. А вот «израильская рулетка» — этокогда человек приходит на автобусную станцию в Иерусалиме и садится в первыйподошедший автобус…

— Да, смешно… Сеня, — спросила я, — чтобудет, а?

— Спроси что полегче… Дай-ка я лучше расскажу тебепоследнюю хохму.

И пока мы ели шварму и намазывали на куски питы остро-прянуюразмазню баклажанного салата, он рассказывал мне эту хохму:

Некий очередной террорист-самоубийца неудачно подорвал себя,не до конца. В бессознательном состоянии его привезли в Иерусалимскую клинику«Адасса». Неотлучно при нем находился офицер израильских сил безопасности,врачи боролись за его жизнь, так как очень важно было выудить из него сведенияо тех, кто засылает таких вот ребят, мечтающих о семидесяти гуриях в бесплатномраю… Словом, когда этот парень наконец открыл глаза, в мутной пелене вокругсебя он увидел все белое — стены, бесплотные силуэты в белом. Над нимсклонилось лицо с внимательным тяжелым взглядом.

— Я… в раю?.. — простонал террорист.

— А ты как думаешь, — участливо спросил в ответобладатель пронзительного взгляда, — в раю бывают евреи?

— Конечно, нет, — ответил террорист-неудачник.

— Ну, значит, ты не в раю, — заключил полковниксил безопасности и велел везти бедолагу на допрос…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дважды за этот куцый отпуск меня тягало начальство в ДолинуПризраков… Полдня я угробила на какое-то совещание, потом еще день — страшно инепотребно ругаясь про себя, — на встречи с каждым из начальников. Аигнорировать было никак нельзя: деликатность ситуации заключалась в том, что вИерусалиме шли неутихающие феодальные войны между главами департаментов. Именнотамошние босховские и брейгелевские персонажи, их застарелые или свежиемеждоусобные распри формировали принципы кооперации или, наоборот,противостояния департаментов в России. Все это было похоже на отражения в озередеревьев, растущих на берегу, или облаков, плывущих по небу, и точно такжелюбого камня, брошенного с берега в воду, было достаточно для того, чтобыотражение разбилось, замутилось, пошло рябью… Стоило поссориться начальникамдвух, прежде дружественных, департаментов в Иерусалиме, как в Москве у наслетели к чертовой матери налаженные проекты.

Пробегая по коридору второго этажа мимо кабинетов, поймаласебя на том, что читаю имена на табличках. Ни одного Азарии на глаза непопалось. Уже выходя из здания, я спросила у охранника, сидящего надприсутственным журналом, в котором отмечались все посетители Синдиката:

— Слушай, в каком департаменте сидит Азария?

— Азария? А фамилия? — спросил тот.

— Фамилии не знаю…

— Так выясни в департаменте Кадровой политики, а то яздесь недавно, не со всеми знаком…

Я поленилась возвращаться, опасаясь, что меня перехватит ещекакой-нибудь начальник. Ладно, подумала, успеется. В конце концов, отзовется жеон когда-нибудь на мои страстные оклики…

Вышла, и сразу увидела на противоположном углу улицы старогошляпника. Он так и сидел на своем высоком табурете, будто никуда не отлучался снего все те месяцы, что меня здесь не было. И вдруг — через дорогу! — онузнал меня и стал приветливо зазывать ладонью, что-то хрипло выкрикивая…

Я переждала поток машин и подошла к нему. Моя черная шляпависела на болванке точнехонько на том же месте.

— А я узнал тебя! — начал он. — Сказал себе:это та куколка, которой идет черная шляпа…

— Это та куколка, — перебила я, чтобы сразу сбитьс него елейный тон зазывалы, — которая умеет торговаться и ни за что недаст себя облапошить.

— Конечно, конечно! — спохватился он. — Сядьвот сюда, я угощу тебя настоящим турецким кофе…

Вытащил из-под прилавка пластиковый табурет и достал изсумки термос. — Как тебе нравится погодка?

— Февраль, — отозвалась я, неожиданно для себяусаживаясь. — …А ты что, так и сидишь тут весь день?

Он развел руками:

— Мой бизнес… Я сижу на этом углу тридцать восемь лет,с Божьей помощью…

Не много же наторговал с Божьей помощью за тридцать восемьлет этот старый хитрован, если не может снять приличный магазин…

— А ты плюнь на заработки, поезжай куда-нибудь,отдохни…

Он покачал головой:

— Не-ет, не могу… Кто ж меня заменит? Я ни разу никудане выезжал из Страны… А куда? Куда, спрашиваю тебя, ехать? И что я там увижутакого, что хотелось бы мне прижать к сердцу?

Он достал откуда-то одноразовый стаканчик, дунул в него,выдувая пыль, отвинтил крышку с термоса, и черная дымящаяся струя кофе,благоуханного даже на расстоянии, нырнула в стакан…

— Ты поэт, — заметила я, отхлебнув глоток. —А! Замечательно… Крепкий…

— Страшно, — сказал он, качая головой, —страшно упали цены…

— Да? — оживилась я, — и на сколько же упалацена на мою шляпу?

Он спохватился:

— На эту? Побойся Бога! Эта — ручная работа, можешьсвернуть ее в трубочку — ей ничего не…