Но Антон Андреевич не прекращал расправы, даже, когда тот уже не смог встать с пола, он все продолжал пинать его ногами, покуда из под тулупа, не полилась густая, черно-красная кровь.

Катя, а вместе с ней и Фёдор, оторопев, отступили, никогда не доводилось видеть им Смыковского в таком состоянии. От страха, Катя даже принялась молиться, совсем тихо, чуть заметно шевеля, пересохшими губами.

За окнами все потемнело, поднялся внезапно порывистый, неудержимый ветер, и оттого, входная дверь, не запертая на засов, раскачалась, и со всей силы ударила об стену так, что кажется, дрогнул весь дом.

От этого грохота, Антон Андреевич вдруг остановился, и взглянул на деяние свое. Застилавшая его сознание, пелена, медленно рассеялась. Он увидел на полу человека, с трудом дышавшего, изредка глухо всхлипывающего. Оглядев затем себя, он заметил кровь, и на руках, и на всей одежде, даже на туфлях. Непонимающе посмотрел он на Катю. Так же на Фёдора.

– Что же случилось со мной, что произошло, – шептал он, сбиваясь и комкая слова, – Как мог я дойти до такого зверства, отчего потерял самообладание и терпение. Господи, я ли это? Или кто-то вложил в мое тело чужую душу и потому теперь, я сам себя не ведаю.

Почувствовав резкую боль в груди, Смыковский отклонился немного назад, и непременно упал бы навзничь, если бы только Фёдор не оказался проворнее, и не подхватил его.

– Барину дурно! – закричала Катя и бросилась помогать мужу.

Вместе они взяли Антона Андреевича под руки, и повели осторожно в кабинет, уложив его там на небольшой полосатый диванчик.

– Должно сердечный припадок, – предположил Фёдор, внимательно посмотрев на побледневшего барина.

– Да полно тебе, – отмахнулась от него Катя, – будто разумеешь ты что-то в докторском деле, – Вот я другое дело, – гордо добавила она, – Я-то приглядывалась, чем господин Клюквин нашего барина лечил. Сейчас порошки нужные заварю, а ты ступай, ступай скорее, уведи нищего из дома.

– Как же я уведу его, коли он чуть живой, барин наш, небось всю силу свою, на него извел.

– Уведи как-нибудь, хоть волоком утащи, да только скорее! Того и гляди Полина Евсеевна с детьми вернуться, негоже им побитого нищего видеть, торопись Фёдор!

Когда Антон Андреевич, спустя несколько часов, открыл помутневшие глаза, он в полумраке, при свете одних только свечей, увидел сидящую подле него Полину Евсеевну. Она тепло улыбнулась, обрадованная тому, что он, наконец, пришел в себя.

– Друг мой, Антон Андреевич, как же вы испугали меня, – произнесла Еспетова дрожащим голосом, – Я вернулась с мальчиками, а мне Катя с порога шепчет «Плох барин, совсем плох». Что же случилось с вами?

Смыковский вздохнул тяжело.

– Я себя о том же спрашиваю, – ответил он, – В последние дни, не могу себя узнать, теперь творится со мной такое, чего раньше никогда бы не случилось.

– Я знаю, вы страдаете из-за отъезда Анфисы. В том причина вашей несдержанности, и столь решительных в вас, перемен?

Антон Андреевич замолчал. Он хранил боль и обиду, так глубоко в себе, что ему не хотелось извлекать это наружу. Однако, подумав немного, он все же заговорил.

– Я никого не посвящаю в мысли и переживания свои, не хочу представляться слабым, впрочем, вы спросили прямо и я так же постараюсь вам ответить.

Смыковский вновь задумался ненадолго.

– Нет, я не страдаю из-за Анфисы, она вольна распоряжаться собой, и мне очевидно существование чего-то, что толкнуло ее на такой поступок. Даже вернись она сейчас, я бы не принял ее обратно, оттого, что не обладаю способностью легкого прощения. Для меня она нынче неверная супруга и более ничего. Совсем другого рода боль гнетет меня, осознание того, что я навсегда разлучен со своими сыновьями, меня терзает мука беспомощности, я знаю, что их увезли, и отчего-то должен с этим мириться, вот, что истинно тяжко. Я бы сказал, невыносимо тяжело.

– Бедный, бедный вы мой, Антон Андреевич, – вытирая слезы, сказала Еспетова, – как сильно вы страдаете.

– Оставьте, голубушка, не плачьте, ради Бога, – ласково сказал Смыковский, погладив Полину Евсеевну по руке, – совсем уж я вас расстроил. Не нужно, не терзайтесь из-за меня. Я и так слишком долго жил счастливо. А теперь понимаю, что суть счастья в его неизменной кратковременности, оно и призвано быть недолгим, хотя всем и всегда желательно его присутствие. Будь оно непрерывным, никакого ровно конца не имеющим, так всякий и привык бы к нему, очень скоро, и уже чего-то другого, а не счастья, для себя искал. Человеку нужно ведь недостижимого, непременно только того, чего никогда у него не будет. Таков закон, и в этом же, видно наказание человеческое, оттого он и мается, всю свою короткую жизнь.

Полина Евсеевна слушала внимательно, считая Смыковского чрезвычайно содержательным и умным, она боялась упустить даже одно, какое-нибудь его слово, не понять той мудрости, которой так щедро он делился с ней теперь.

– А я полагала прежде, – робко произнесла она, – что человеку под силу менять свою судьбу, стоит только ему настоятельно пожелать того, суметь трудиться добросовестно и любое счастье на всю жизнь в его руках окажется, и не важно, что именно ему представляется счастьем, главное его воля.

– Я открою вам, что знаю теперь наверное, как ошибочно и к тому же губительно, считать себя всемогущим, – возразил Антон Андреевич, – Это лишь миф. Ложь самому себе. Каждый живущий, не то, что над обстоятельствами, но даже и над собой, власти никакой не имеет. Всю жизнь подчиняется и смиряется со случившимся. Его уж и так, и этак толкают, бьют, глумятся, а он терпит, кто молчаливо, кто со стенаниями, и потому выходит, что главное в себе не волю искать, а терпение, и ещё, умение верить, отчаянно верить, что за таким терпением, последует когда-нибудь справедливая награда, то есть именно оно, счастье. Впрочем ещё хуже, что благополучие каждого, зависимо от прочих людей. Желает, к примеру, кто-нибудь жениться, так ему надобно ещё другого желающего найти, да так, чтобы ровня ему была. Или угодно кому-то хорошую должность иметь, стало быть, непременно нужно для того, уважение сослуживцев снискать. Даже хлеба ему, случайному человеку захочется, вот сегодня, вкусного отведать, а пекарь давеча с приятелем напился лишнего, и хлеб то у него одним краем сгорел. Вот ведь в чем самое главное предательство счастья, будь человек хозяином себе, а более над его волей никого другого, как бы мог он быть счастлив и беззаботен, и не злобен, и не завистлив, и не жаден… И со