спиной, прочитала фамилии, имена и невольно вскрикнула.

Как-будто придя в себя от её резкого крика, Антон Андреевич поднялся с колен, и показав руками на таблицы, произнес сдавленным голосом:

– Вы только взгляните, Полина Евсеевна, мог ли я думать, что встречусь с Анфисой вот так.

Смыковский закрыл лицо ладонями, по небритым щекам его покатились слезы.

– Мой Митенька давно уже здесь, – продолжал он, а я не ведая того, всё ещё разговариваю с ним в мысля. Анфиса. Митенька. Не могу поверить.

Антон Андреевич замолчал. Затем задумался о чем-то ненадолго и бросившись опять на землю, стал сгребать снег со всех таблиц, что находились рядом.

– Что вы делаете, Антон Андреевич! Зачем? – не в силах остановить его, повторяла Еспетова.

– Миша, – чуть различимо ответил он, не прекращая искать, – Миша! Миша! – закричал он.

– Антон Андреевич, голубчик, успокойтесь, умоляю вас! Возможно это какая-то ужасная ошибка, – приговаривала Полина Евсеевна, стараясь оттащить его назад, но он всякий раз отталкивал ее и кричал:

– Миша! Где мой Мишенька?!

Окончательно выбившись из сил, Еспетова оглянулась с надеждой по сторонам, рассчитывая получить помощь хоть от кого-нибудь. На её удачу, вдали, у задних ворот, появился сторож, услышав странные крики, он и сам уже собрался узнать, не требуется ли его вмешательство.

– Сюда! Скорее! Прошу вас! – позвала его Полина Евсеевна.

Сторож рассказал им, что похоронили эту женщину и ее ребенка неделю назад. И что хоронил ее муж. Они спросили его как его звали, но он сказал, что не знает точно, но слышал, как его товарищ называл его Павел Николаевич. Полина Евсеевна попросила его вспомнить наверняка, точно ли только одного мальчика хоронили тогда. Но что сторож сказал, что помнит очень хорошо, что был только один ребенок.

XI.

Минуло чуть более месяца. К завершению своему приближался январь, уже нового 1901 года. Между тем, Россию терзали волнения. Противостояния рабочих и промышленников только возрастало и как явственное следствие того, по всей Москве с небывалой спешностью, создавались общества, в кои всякому представителю обделенного класса, сообщали о способа борьбы за свои права, уже испробованных в европейских странах.

Среди населения, охваченного страхом, из-за сложившегося положения, встревоженного предчувствием неясного будущего, разговоры велись лишь о стачках, да бунтах, в особенности после известий о забастовке на сталелитейном заводе в Петербурге, обернувшейся уличными погромами с участиями полиции и нескольких рот пехотинцев.

Кажется, не осталось уже ни одного человека, не увлечённого обостренным интересом к происходящему. И только Антону Андреевичу не было теперь никакого дела до того, что творилось вокруг.

Его размышления о возможности выхода из кризиса, мечты о восстановлении завода, всё это оказалось в невозвратимом прошлом, после гибели Анны Антоновны, загадочной смерти Анфисы Афанасьевны и Мити.

Вопреки самому себе прежнему, отныне большую часть времени, он проводил с братом. Андрею Андреевичу удалось всё же приучить его к беседе, непременным распитием нескольких графинов наливки. Однако с другими живущими в доме, Смыковский был неразговорчив, и порою даже чересчур суров. Его главной чертой стало равнодушие, и ещё лень, одним словом переменился он совершенно. Все это заметили и приняли изменения в нём, не иначе как смиренно. Не сумела смириться впрочем, Полина Евсеевна, она ещё искала нужные слова, чтобы отговорить Антона Андреевича от пьянства и всякий день корила мужа за то, что он губит брата своего. Но в ответ всегда получала одно и то же:

– Эка ты хитра, голубушка, – говорил ей язвительно Андрей Андреевич, – братца моего пожалела, а мне, что же пропадать? Так ведь в одиночестве пропадать-то скучно! Незанимательно! Пусть и он похмельного счастья и похмельного горя узнает, того изведает, за что раньше презирал меня. А нынче он и сам стал таков, и теперь уж я его презирать могу!

Самоотверженные усилия Полины Евсеевны не приводили не к чему, она лишь увядала всё более, тяжело переживая нескончаемое пьянство Антона Андреевича и с горечью взирая на то, во что он превращал себя.

Выпивая несколько рюмок, Смыковский обычно поморщась и встряхнув головой, начинал говорить много и непонятно. То он рассказывал Андрею Андреевичу какие-то истории, то заставлял его вспоминать мгновения из прошлого, особенно из детства, то вдруг смеялся беспричинно и громко, а то и вовсе принимался плакать безутешно с причитаниями. Однако чаще всего он убеждал брата в своей вине.

– Ты даже и представить не сможешь, Андрей, насколько я виноват, – произносил он задумчиво, – я виноват, я вину свою постоянно слышу, как эхо, умоляю ее отступиться от меня, оставить, наконец, мою душу. А она все не уходит, твердит мне в уши – виновен! Виновен!

– О чём ты, Антоша? – с трудом выговаривая слова, всякий раз удивлялся Андрей Андреевич, стараясь сосредоточиться и внимательно выслушать брата, – Погоди! – тут же обрывал он его, – Я только ещё одну, чтобы лучше осмыслить.

Подливая себе наливки, он непременно добавлял и Смыковскому, и отказывался слушать его исповедь до тех пор, покуда тот не соглашался выпить содержимое рюмки до самого дна.

– Я виноват, – продолжал Антон Андреевич, – во всех несчастьях, что забрели в этот дом. Вина моя безусловна и наказанием сполна доказана.

– Говори же скорее, в чем вина! Изливай душу, братец! – терял последнее терпение Антон Андреевич.

– Парфён… – таинственно шептал Смыковский, – Парфён Грошкин… Мысли о нем не оставляют меня, тень его за мной повсюду…

Услышав такое, Андрей Андреевич боязливо озирался вокруг. Удостоверившись, что никого в комнате нет, он смеялся едко:

– Да, что ты братец, это только воображается тебе. Нет за тобой ни тени, ни живого человека.

– Ведь в том то и дело, что живого нет, – опять пугающе произносил Смыковский, – он приходил ко мне денег просить, а я избил его до смерти, и по сей день не знаю, выжил он или мертв. Искать пробовал. Всё без пользы. Будто канул куда-то. А самое скверное, что деньги ему нужны были для дочери больной, он все кричал, что для нее просит, а я не дал!

– Что же ты, Антоша, ирода пожалел, – сердился Андрей Андреевич, – он и жизни-то тебя только случайно не лишил, а ты теперь изводишься, что денег ему не ссудил, опомнись! Разве возможно так помышлять? Тебе его в пору было полиции сдать, его и всю его семью, коли имеется таковая.

– Не понимаешь ты, Андрей, или не желаешь понимать того, что я теперь наверное понял. Выдай я тогда ему денег, пусть даже и из последних, так и не случилось бы того страшного, что со всех сторон меня словно петлей окружило и стягивает. Не погибла бы Анна Антоновна. И