имею! – произнес он вдруг, и Андрей Андреевич, тут же замолчав, взглянул на него удивленно.

– Кто? Анфиса? – переспросил он.

– Нет другая, совсем другая, – махнув рукой сказал Смыковский.

– А-а-а… Другая… – протянул медленно Андрей Андреевич, – Так это значит и другая имеется!? И что? Молода? И собой верно хороша?

– Да, да, – задумчиво отвечал Смыковский.

– Вот уж не ожидал я от тебя, братец, – бормотал Андрей Андреевич, наполняя свою рюмку, – а чего же это она просит у тебя?

– Денег, – вздохнул Антон Андреевич, – не знаю, как и поступить, отказать не могу, и согласиться не в силах, а она, между тем, уже успела возненавидеть меня…

Андрей Андреевич глубоко задумался.

– Им отказы выдавать не принято, пожалуй, да ещё если б знать, сколько ей необходимо, – произнес он, сосредоточенно размышляя, – и того лучше, разузнать вперед, по какой надобности изволит просить.

– Да ведь я знаю по какой. Для жениха своего.

– Так это, что выходит? – возмущенно посмотрел на брата Андрей Андреевич, – совесть она растратила, что ли!? Как же это можно, у тебя и на жениха брать? Одумайся! Не следует тебе такую милость ей оказывать!

– Однако она любит его… – вновь вздохнул Антон Андреевич.

– Что ты? Что ты! Не вздумай даже ей денег давать! – завопил брат, – Ведь он мошенник, подлец, коли согласен от тебя помощь принять!

– И у меня он, отчего-то совсем доверия не вызывает… – Смыковский обхватил голову руками, затем потер воспаленные глаза, и попытался подняться, – Боюсь только, что она погибнет в тоске о нем. Нет, не могу заставить ее так страдать, все же посодействую им… Верно… Верно! Нужно помочь…

Обрадованный, возникшему, наконец, твердому решению, он встал, и словно в тумане, направился в свою спальню, для того, чтобы взять деньги из тайника.

– Невероятно! Безумец! Истинный сумасшедший! – повторял Андрей Андреевич, – обрекает брата своего на нищету, в то время, как на женщину недостойную, лишенную стыда, готов истратить последние средства.

И ещё очень долго Андрей Андреевич корил брата, отправляя ему вслед самые зловещие проклятья, впрочем Антон Андреевич, даже не догадывался об этом. У себя в комнате, он переполненный уверенностью, в необходимости исполнения слезной просьбы дочери, перебирал в шкатулке заветные ценности. Преодолевая неясность в голове, от принятой недавно наливки, он извлек наружу, несколько толстых, обернутых коричневой бумагой, и уложенных стопками, пачек денежных банкнот.

– Я отдам ей, сколько потребуется, – говорил он себе, – лишь бы только моя дочь не узнала горя разлуки с близким человеком. Пусть даже полная нищета ожидает меня впереди…

Мысли оборвались. Антону Андреевичу послышался непонятный шум. Откуда-то снизу, с первого этажа, доносились до него голоса, то женский, то мужские. Странное волнение не затихало, и даже напротив, становилось ещё отчетливее и громче.

«Неужто случилось что-нибудь?» – испугался Смыковский.

Торопливо захлопнув шкатулку, и убрав ее на прежнее место, он метнулся к двери, на ходу пряча в карманы и свертки с деньгами, и ключ.

Когда же показался он на лестнице, предстала перед ним необъяснимая картина: внизу посреди гостиной, Катя и Фёдор, бранили какого-то человека, и толкали его безжалостно, стараясь прогнать из дома.

– Ах ты, нечистый, поди! – кричала Катя, – Поди ты отсюда прочь!

И словно вторя ей, Федор, награждая несчастного очередной порцией затрещин, произносил внушительным басом:

– Прочь! Прочь!

– Пожалейте, не гоните! Мне бы только к барину! – беспомощно сопротивляясь, умолял незваный гость.

Как только Смыковский услышал этот хриплый голос, оцепенение охватило его. Человек, так неожиданно появившийся в доме, был хорошо ему знаком. Всё та же рваная шапка, распахнутый тулуп, те же разбитые сапоги. И лицо, которое не покидало его памяти, на протяжении вот уже нескольких месяцев. Отвратительное лицо, распухшее, и оттого, блестящее, с воспаленно-красными щеками, неопрятно заросшими седой щетиной, и пуговичными глазками, налитыми свинцовой тяжестью.

«Парфен Грошкин! Парфёном звать! Парфён Кузьмич я!» – отчетливо пронеслось в голове у Антона Андреевича, и сразу после того, вспомнился в самых мелких подробностях, тот осенний вечер, в который встретился ему озлобленный, жестокий прохожий, избивший его до полусмерти.

Смыковский даже прикрыл на мгновение глаза.

– Господи всесильный, есть ли на свете столь роковые совпадения, или я пьян и ошибся? – усомнился он в своей правоте.

Но взглянув на обидчика вновь, убедился совершенно, что ошибки нет. Вслед за некоторым замешательством, завладела Антоном Андреевичем невыносимая, всепоглощающая ярость.

«Давай денег, барская морда! Не то удавлю, да сам возьму!» – опять явились ему слова Грошкина, и он, в несколько шагов сбежав с лестницы, оказался рядом с Катей.

– Откуда он здесь? – спросил Смыковский, указав на Парфена рукой.

Катя молчала, опустив виновато голову. А незваный гость, скорым движением, сорвав с себя шапку, принялся кланяться барину, так низко, как только сумел.

– Для чего он кланяется мне!? Кто-нибудь ответит? – закричал Антон Андреевич, уже не скрывая гнева.

– Катька, дура, впустила, – отозвался Фёдор, – ходит вот нищий по домам, и сюда забрёл, теперь все никак выгнать не можем, деньги клянчит и плачется.

Грошкин поднял, наконец глаза, в первый раз посмотрел на Смыковского, и стал причитать:

– Барин, барин, спаси ради Христа, спаси, четвертый день я хожу по богатым домам, прошу у каждого господина, хоть немного денег, хоть копеечку, дочка ведь моя, малолетка, помирает, лекарю отплатить нечем.

Антон Андреевич глядел на Парфёна все так же сурово.

Тогда Грошкин, заметив, что слова его не тронули барина, схватил господские руки, и принялся их целовать.

Смыковский тот час свои руки брезгливо отдернул.

– Дьявол. Нехристь, – сказал он, вцепившись вдруг, в истрепанный воротник Парфёновского тулупа, – да ты, что же!? Не вспомнил меня? Не видишь, подлец, у кого денег просишь?

Растерянный Парфён, прищуривая свои, и без того, совсем маленькие глаза, изо всех сил постарался узнать лицо, кричавшего на него, господина. Но тщетно.

– Не припомню, барин, ничего не помню, – бормотал он, озираясь по сторонам.

– А вот я то помню тебя! Как забыть! Уж сколько раз ты мне в бессонные ночи являлся, Парфён Грошкин! – произнес угрожающе Смыковский.

Грошкин переменился внезапно в лице, словно молния попала ему прямо в голову.

– Ты! – прошептал он, – Ты, барин, ты!? – и завопив во весь голос, принялся вырываться из рук Смыковского.

– Признал все же, дворовый пес! – будто даже обрадовался Антон Андреевич, и не сдержав себя, ударил Грошкина по лицу, с такой силой, что тот упал на пол.

Тут же, стараясь подняться, он вознамерился убежать из этого дома, однако Смыковский ловко ухватил его за рукав, и стал ударять снова и снова.

Парфен кричал, умолял пощадить его, закрывая руками лохматую голову.

– Я же только для дочки! Только для дочки своей