Кадетам также сообщали, что родные их живы и здоровы – но, увы, так повезло не всем.

На следующее утро за завтраком разнеслась весть, что у троих кадет из старших рот погибли близкие – Федя видел, как юноши, бледные и шатающиеся, садились в извозчичьи пролётки, а офицеры объясняли мрачным кучерам, куда ехать.

После завтрака вместо занятий объявили общий сбор.

Вышли те самые высочайшие указы.

Кадеты собирались притихшие, молчаливые; один лишь Ниткин исхитрился каким-то образом упросить дежурного фельдфебеля на входе дать ему просмотреть свежие газеты. Обратно в роту он прибежал с круглыми глазами.

– Там такое! Такое!.. – только и успел он сказать.

Собрались в роскошном актовом зале. За ночь – или уже утром – успели добавить траурного крепа, светлое и радостное сменилось чёрным. Чёрными же были и траурные повязки на рукавах офицерских кителей; госпожа Шульц явилась в чёрном платье и под чёрной вуалью.

Государь объявил траур «въ честь невинноубіенныхъ». «Да падетъ кровь погубленныхъ чадъ Нашихъ на головы злодѣевъ, сіе учинившихъ». Сами указы Федя выслушал, как во сне. Грозные слова опускались на дно души, словно тяжкие каменные глыбы. Многие были просто непонятны: какие-то там «свободы собраній и шествій», «неприкосновенность печати, пестующей разрушительные призывы» – всё это от Феди Солонова было очень далеко.

Потом прошла заупокойная служба, и лишь после обеда занятия возобновились.

Причём возобновились они с самого долгожданного предмета – военного дела, которое как раз и вёл Две Мишени.

– Господин подполковник, в седьмой роте первом отделении в наличии…

– Вольно, садитесь, – махнул рукой Аристов. Вздохнул, поправил траурную повязку. – Садитесь, господа кадеты. Жизнь продолжается, Господь даровал нам дни наши, чтобы прошли они с пользой.

«Кабинетъ военныхъ игръ», где они сидели, сильно отличался от остальных.

Был, во-первых, куда больше.

Во-вторых, сиденья шли амфитеатром, словно в университете или в академии Генштаба, куда Федю Солонова как-то раз взял папа.

В-третьих, стены были густо завешаны топографическими картами. Карты все исчёрканы красными и синими стрелами; стрелы сталкивались, переплетались, словно змеи, и Фёдор знал, что каждое такое столкновение оборачивалось солдатами, навсегда оставшимися там, на сопках Маньчжурии, потому что названия были куда как знакомы: Порт-Артур, Ляоян, Мукден…

Сквозь высокие арочные окна с раскрытыми жалюзи лился мягкий сентябрьский свет. Привычные грифельные доски скрывали катавшиеся на рельсах сдвижные панели, увешанные чертежами, таблицами и схемами.

В середине же помещался огромный квадратный стол, вернее, даже не стол, а нечто вроде коробки, огромной песочницы, в которой кто-то поставил макеты холмов и гор с зелёными лесами и голубыми нитками рек меж ними. Были там и домики, и мосты, и заборы, и… чего там только не было!

Такие макеты Фёдор до этого видел только в столице, в Артиллерийском музее. Остальные кадеты, похоже, тоже.

– Игровой стол. – Две Мишени любовно похлопал по полированному боку. – Извольте видеть, господа кадеты, внутри его мы можем построить любой рельеф, любой ландшафт с достаточной степенью точности. Скажем спасибо Фаддею Лукичу. Фаддей Лукич, братец, спасибо тебе.

Из угла выступил немолодой уже бородатый унтер. Хоть и в годах, а обмундирование на нём сидело как влитое, сапоги сияли, а в бляху, если б не герб, наверное, можно было бы смотреться.

– Рад стараться, ваше высокоблагородие, Константин Сергеевич.

– Да… мы с Фаддеем Лукичом, ныне – старшим штабс-фельдфебелем в бессрочном отпуску, там как раз и побывали. Во-он на той вот горушке… Верно, Фаддей Лукич?

– Верно, вашевыскородие, господин подполковник! Дали прикурить япошкам!

– Мы-то дали, Фаддей Лукич, а вот другие… – покачал головой Две Мишени. – Смотрите, господа кадеты. Вот – скользящие по опорным штангам бегунки с захватами, с их помощью мы сможем передвигать свои отряды. Проектор – вот он, поможет нам определять дистанции, назначать сектора обстрела и так далее. А самое главное, – подполковник усмехнулся, – результат всех ваших действий будет, как и на войне, во многом определять удача. – И он выложил на стол несколько крупных кубиков, какими играют в сложные настольные игры. – Иными словами, господа кадеты, вы должны будете доказать мне, что способны действовать лучше, чем тогдашние наши генералы, многие из коих ныне в отставке. За противника – японцев или иных – буду играть я сам, и не думайте, господа, что вам от этого выйдет облегчение.

Господа кадеты зашумели, затолкались – каждый хотел как можно лучше разглядеть и стол, и макет, и бегунки с захватами, и свисающие с потолка опускные лампы, и даже указку в руках находящегося в бессрочном отпуску старшего штабс-фельдфебеля Фаддея Лукича.

– Но это, – остудил горячие головы подполковник, – потом. Сперва, как всегда, азы. Кто-то считает, что военное дело начинать надо с шагистики; и в чём-то он прав: солдат, кадет, юнкер, офицер, защитник Отечества должен вид иметь бравый, осанку – прямую, ходить красиво, с достоинством. Кто-то считает, что начинать надо с пальбы, и тоже в чём-то прав: Маньчжурия показала, как важно уметь офицеру не только хорошо стрелять самому, но и учить нижних чинов. Кто-то ставит во главу угла военную историю – дескать, хороший офицер не станет изобретать телегу, тем более что иные приёмы, придуманные ещё древними греками, прекрасно работают до сих пор. Никто не знает какие?

Разумеется, тотчас взлетела рука Ниткина.

Две Мишени покачал головой.

– Вы, кадет, конечно же знаете. Это мы уже все понимаем. Кто-то ещё? Вы, кадет Вяземский?

– Разрешите, господин подполковник!

Это чётко, по уставу, поднялся Бобровский.

– Разрешаю, кадет.

– Фиванский полководец Эпаминонд в битве при Левктрах собрал лучших бойцов в так называемый священный отряд, усилив один фланг, прорвал строй спартанцев, считавшихся дотоле непобедимыми, и выиграл битву!

– Верно, кадет, – одобрительно кивнул Две Мишени, однако Феде показалось, что на Бобровского подполковник взглянул с некоторым подозрением. – Беотарх Эпаминонд считается изобретателем принципа неравномерного распределения сил по фронту, формирования ударного кулака из лучших войск, решающего исход сражения. Это справедливо и по сей день. В общем, много с чего можно начать. Сам я, господа кадеты, начинал с шагистики. И приходили к нам в корпус, к совсем молодым кадетам, тогда заслуженные старики-ветераны роты дворцовых гренадер, которых ещё до Восточной войны в рекруты взяли. Как сейчас помню – вышагиваем мы на плацу, и тут глядь – старый фельдфебель идёт, при полном параде. Грудь в крестах. Ротный наш «смирно» скомандовал, а старик остановился да нам говорит, что, мол, детушки, тяжело в ученье? Так точно, отвечаем. Э, он рукой машет, сейчас разве ж это ученье? Баловство одно. Вот, глядите, мол, и велел стакан воды себе подать. Стакана не нашлось, кружку сыскали, даём. А фельдфебель её себе на кивер спокойно этак ставит, и ротному нашему, скомандуйте, мол, ваше благородие, полным двойным шагом марш! Капитан Анисимов аж рот раскрыл, но скомандовал. И тут старичок-то ка-ак пошёл отбивать тот самый «полный двойной» шаг, каким у нас даже парадные караулы у дворца не ходят, ногу в колене не согнёт, носком отбивает, а главное – кружка с водой на кивере не шелохнётся, плывёт, как заговорённая! Мы оторопели, сроду такого умения не видывали. А фельдфебель тот плац туда-обратно отмерил, обратно вернулся, да и говорит, лишь самую малость запыхавшись: вот, дескать, как нас в рекрутах учили! Альму прошел с Инкерманом, за Малахов курган крест получил, сколько лет уж служу – а не забыл! До сих пор я рассказ того фельдфебеля помню, что, мол «нет уж теперь таких учителей, как фельдфебель наш покойный Аникита Егорыч!.. Он, бывало, скомандует тебе, рекруту, „ра-а-аз!“ – и поднимаешь ногу, и стоишь, а он и табачку понюхает, и прочихается на доброе здоровьичко, и тавлинку за голенище заложит, а ты всё стоишь, на одной ноге качаешься, всё ждёшь, когда же он тебе „два-а!“ скомандует. И вот командует, значит, Аникита Егорыч рекруту: „Два-а! А ну вперёд, чёртова кукла, вперёд со всеми средствиями!“ – а какие тут средствия, никаких средствиев уже не осталось, ногу поднятую ломит, в висках колотьё, в глазах круговерть!.. Нога скостенела вся!.. А ты всё равно шагаешь, потому как „тихим учебным шагом, в три приёма“ надо столько раз плац измерить, сколько волос у тебя на голове, тоисть – бессчётно! На раз – ногу выноси, на два – колено спрями, на три – всем корпусом вались вперёд, носком отбей и на месте замри!»