– Может, тебе надо сесть? – послышался сквозь туман наигранно-спокойный голос Пантика. – Или лечь?

Я мотнул головой. Надо было успокоиться. Очень быстро успокоиться. Но мое горло сузилось в трубочку, и я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Перед глазами стало чернеть. Я посмотрел вверх. Окна нашей квартиры были темными. Гаврюшка и Макарон уже давно должны были добежать. Значит, мама еще не вернулась. И тут в моем животе что-то сжалось, и сердце забилось в диком галопе. У меня началась паника. Я издал протяжной стон, и слезы, скопившиеся в моих глазах, брызнули по щекам. Ноги подкосило, и я завалился на мокрое месиво дворовой грязи.

Вокруг меня поднялся галдеж, но я не мог разобрать, кто говорил. Кто-то теребил меня за руку, а кто-то пустился обратно к подъезду жать на все кнопки домофона.

И вдруг с какой-то неизбежной непостижимостью трубочка вовсе закрылась. С изумлением я понял, что не дышу. Широко раскрыв глаза, я увидел над собой зареванное, красное личико Василька на сером фоне равнодушного неба. Он плакал и выкрикивал мое имя, а дуршлаг валялся рядом со мной на земле. Одними губами я пролепетал: «Мама», хотя и в своем отуманенном состоянии понимал, что если я сейчас не задышу каким-то образом сам, то никакая мама меня уже не спасет, ступи она во двор даже в эту же секунду. С собой она баллончика не носила, а подняться наверх, отворить дверь, найти баллончик в бардаке моей комнаты и спуститься вниз было бы безумно долго. Слишком долго.

Василек перепрыгнул через меня и, неистово вопя, кинулся неизвестно куда. Крупные капли разбивались о мое лицо, и я напряженно моргал. Надо мной проносились птицы. Воробьи. Или мне это казалось?

Я, словно рыба, открывал рот, но ничего не происходило. Грудь моя была в тисках. Я весь был в тисках. В голове моей что-то шумело и билось со страшной силой.

«Ну почему, почему я такое хилое и хрупкое создание, которое не может и нескольких жалких минут прожить без этого несчастного воздуха?» – с досадой и удивлением подумал я.

А потом я больше не думал ни о чем. Лил дождь, Василек орал, кто-то теребил меня, а я провалился в темноту.

Можно было бы подумать, что на этом повествование мое должно закончиться. Но, как это ни смешно, я не умер в тот злопакостный вечер. Хотя, может быть, я бы и не сильно расстроился. Мне не пришлось бы становиться взрослым и мучительно искать путь обратно в детство. Впрочем, что, вероятнее всего, никогда его так и не найти. А так я сразу оказался бы в Нетландии.

Но мама… Я полагаю, что ради мамы я снова и очнулся спустя целую вечность в другой вселенной.

Скорбное, монотонное причитание Василька было первым, что я услышал после своего не очень сладкого сна еще до того, как открыл слипшиеся веки. После дремучей черноты свет палаты, в которой я проснулся, иглами колол мне глаза, и пришлось долго щуриться и кривиться. Василек тут же заметил мое прибытие из потустороннего мира.

– Он жив! – заорал он не своим голосом и вскочил со стула, с грохотом опрокинувшегося. – Воробей проснулся!

В соседних кроватях кто-то зашевелился и заворчал. Собственный покой был явно важнее чужих возвращений из небытия. Ко мне примчалась округлая, замученная медсестра, отпихнула Василька и, наклонившись, обдала меня облаком сладких духов. Приятными пухлыми пальцами она схватила мое запястье, пристально заглянула мне в глаза, в рот, кивнула и убежала обратно.

– Ты жив! – набросился на меня Василек. – Никто уже не думал, что ты еще проснешься, но я-то знал! Ты слышал мои песни?

Я уверил его, что слышал все до единой строфы, и в тот же момент подумал, что, наверное, действительно слышал.

– Только вот не думаю, что врачи сильно испугались, – прокряхтел я.

Во рту пересохло, а горло и вовсе горело, словно его долго драли проволкой с шипами. Из внутренней стороны моего правого локтя торчал катетер, к которому вела трубка из подвешенного мешочка, а на голой груди красовались белые круглые пластыри. В таком жалком состоянии я себя доселе еще не видел. Даже при самых страшных приступах в далеком раннем детстве.

– Насчет врачей не знаю, но вот мама твоя… Ух, вот она-то точно испугалась, – довольно сообщил мне Василек.

Я отметил, что на голове у него не было дуршлага, и оценил его самоотверженный подвиг. Выйти в свет без защиты требовало от моего преданного приятеля недетского мужества. И тем не менее он сидел здесь в этом страшном месте и напевал мне свои песни.

– Что вообще случилось-то? – поинтересовался я.

– Ты умер, – скорбно поставил меня в известность Василек.

– Получается не совсем.

Василек пожал плечами.

– Немножко умер, значит. Это было очень страшно.

– Но меня, видно, спасли.

– Да, машина такая бело-красная приехала, из нее выбежали дяди, нахлобучили на тебя маску и стали тебе шприцы в руки колоть. Это больно было? – наморщил нос Василек.

– Не знаю, я этого вообще не помню, – признался я.

– Они схватили тебя и увезли, – почему-то вдруг зашептал Василек с выпученными глазами. – Как ангелы! Я по телевизору видел, что есть такие ангелы-хранители. – Он покраснел. – Когда я вырасту, тоже буду на такой машине ездить и людей спасать, которые умерли!

Я улыбнулся. Все-таки мое почти фатальное недомогание оказалось не совсем бессмысленным.

– А мама что? – поежился я. Страшно было подумать о маме.

– А, она пришла, когда тебя уже увезли, и ей тетя Юля сразу во дворе сказала, что ты задохнулся.

Я подскочил на кровати и больно задел катетер.

– Что она сказала?!

– Что ты задохнулся, – с готовностью повторил Василек. – И она упала. В обморок. И в грязь. Вся грязная была. Ее потом чаем и кофе поили. Тетя Люба и Лялька Кукаразова. Представляешь! – Глаза Василька загорелись. – Тебе обязательно надо обо всем расспросить ее! Я-то постеснялся. Она такая бледная была и все время плакала.

Сердце мое сжалось.

– И… И долго я спал? – спросил я.

– О, ужасно! – заерзал Василек еще пуще прежнего на вновь поднятом стуле. – Примерно двести лет!

– Или два дня, – донесся усталый, знакомый еще со времен вне этого мира голос, и мама, появившаяся бог знает откуда, ступила к моей кровати.

Она была худой и полупрозрачной, как белый, сдувшийся шарик. А под красными глазами темнели фиолетовые синяки. Но она улыбалась. Я хотел броситься к ней и обнять ее, но многочисленные провода удержали меня. Мама погладила мою голову.

– Тебе очень повезло, что у меня просто нет сил устроить тебе такую порку, которую вся больница еще годами бы вспоминала, – сказала она вполне ласково. – Дома мне придется пришить этот несчастный баллончик к твоей руке.