– Это я образно сказал, – закатил глаза Женя. – Дараганово какое-то. Так эта дыра называется.

Я не знал, что на это ответить. В такой ситуации я бы тоже расплакался. Даже в тринадцать лет.

– Интернат там какой-то, – добавил Женя. – Лечебный.

– Так, может, и вылечат? – встрепенулся я.

– Скорее я там просто помру в одиночестве, – еле слышно отозвался Женя.

Я испуганно уставился на него. Такое нельзя было говорить.

– Такое нельзя говорить, – строго сказал я.

Женя взглянул на меня с вызовом.

– Почему нельзя?

– Потому что… – начал я, но запнулся. Я и сам толком не знал почему. – Просто нельзя.

– Потому что страшно?

– Может быть, потому что страшно.

Женины черные глаза бегали по моему лицу, и мне стало не по себе.

– Ты же сам тут без сознания валялся, – ухмыльнулся Женя. – Как бы тебе не очень хорошо, значит, было. Привезли тебя полуживого, говорили, что еще чуть-чуть и опоздали бы. Что, неужто не думал ни разу о смерти?

Мне вспомнились грязная земля нашего двора и крупные капли дождя, и перепуганное лицо Василька. И настигающая меня темнота, и камни на груди. И я с некоторым изумлением понял, что…

– Нет, не думал. Даже когда я чувствовал, что совсем задыхаюсь… Я ни секунды не думал о том, что могу умереть.

Женя так зловеще сощурил глаза, что мне показалось, он сейчас схватит меня за горло.

– То есть смерти нет, – с горечью проговорил он. То ли это было утверждение, то ли вопрос. – Ты умираешь, но смерти нет.

Я слегка отодвинулся от него в замешательстве.

– Значит, нет, – прошептал я.

В Жениных глазах бушевала буря. Злость и негодование сменялись болью и грустью, и губы его кривились в горькой улыбке. Спустя целую вечность он отвел от меня взгляд и покачал головой.

– Пока так, Воробей, живи и радуйся жизни. Пока так…

– А ты? – снова прошептал я и вцепился бескровными пальцами в простыню.

Но Женя больше не поднял глаз. Посидев с минуту в молчании, он снова лег и укрылся одеялом.

– Иди спать, – послышалось из-под одеяла страшно спокойным взрослым голосом. – Иди спать.

Я встал и поволок капельницу обратно к своему месту. Из третьей кровати все так же доносился свист. Я лег и вслушивался в него, пока под утро не начали петь птицы и я наконец не заснул.

На следующий день я пытливо всматривался в мамино задумчивое лицо и старался предугадать момент, когда она заведет разговор про Дараганово. Я подготовил речь, которая должна была бы закончиться легкой истерикой с начинающимся астматическим приступом, и напряженно ждал. Мама словно и не замечала мое волнение и все пыталась словить медсестру или врача, чтобы задать хоть один из тысячи наболевших вопросов.

В конце концов я не выдержал.

– Мам, ты отправишь меня в Дараганово? – спросил я, заранее насупившись.

– Куда-куда? – рассеянно переспросила мама.

Я по слогам повторил название места ссылки. Она удивленно подняла брови.

– Кажется, там находится лечебный интернат? Ты туда хочешь? – Она заволновалась. – Хотя, если подумать, может, это и неплохая идея. Ты бы перестал пропускать столько…

Не дав ей договорить, я прорвался сквозь джунгли своих проводов и капельниц и кинулся маме на шею. Сам от себя такого не ожидая, я закатил такой рев, что примчалась даже ленивая медсестра.

– Не… оставляй меня… здесь, – поливал я соплями и слезами мамино плечо. – И… не… прогоняй… пожалуйста…

– Никуда я тебя не собиралась прогонять! – испуганно приговаривала мама, гладя меня по взъерошенным волосам на затылке. – Ты что, Воробышек?

Потом я долго повторял, что все тут не так и что я хочу домой, а мама слушала и молчала. Вдоволь наплакавшись, я заснул, а когда снова проснулся, уже стемнело, и мамы рядом не оказалось. На столике рядом с моей кроватью она оставила несколько книжек, и я жадно вцепился в первую попавшуюся. В этой обстановке я смог бы зачитаться даже учебником по математике, лишь бы не пялиться в потолок или на дверь в предвкушении хоть малейшего происшествия, будь то приход врача.

Врач с блокнотом в руке и раздраженным безразличием в глазах появился за время моего бодрствования раза два, и каждый раз он распоряжался вкалывать нам в попу по большому шприцу, поэтому радоваться его визитам не стоило, но, когда тебе решительно нечего делать, даже боль кажется приятным разнообразием.

Женя не говорил со мной и не смотрел в мою сторону, а маленький мальчик хныкал и плакал все время, пока не было его мамы. Но приходила она, к счастью, часто. На окно падали первые нерешительные снежинки, и мне показалось, что в палате запахло елкой и пряниками. Моим любимым временем года было начало каждого сезона, и я мучился от того, что приходилось сидеть взаперти, не имея возможности забежать к господину Дидэлиусу за баночкой из Лапландии или с Камчатки, чтобы с упоением предаться зимнему настроению у себя на подоконнике рядом со светящимся глобусом.

Снежинки все бодрее заметали окно и покрывали город волшебным полотном, тормозящим время и пресекающим суету. Я вспомнил о Джеке и задумался о том, как и где зимуют воробьи. Я был уверен, что на юг они не отправляются, но иные подробности воробьиного бытия мне были неизвестны, и я решил заняться этим вопросом сразу после своей выписки. Выписки… Повторяя про себя это прекрасное слово на разные лады, я снова провалился в неспокойный сон.

Очнулся я от того, что сквозь яркую, но уже рассасывающуюся пелену дремлющего воображения почувствовал чье-то присутствие. Моргая, я вгляделся в темноту и рассмотрел черное пугало на стуле возле своей кровати. Я уже собирался вскрикнуть, как понял, что это…

– Мирон! – восторженно воскликнул я, и он тут же довольно больно хлестнул меня рукой по рту.

– Тссс! Ты чё орешь?!

– А что такое? – зашептал я и потер губы, наверняка почерневшие.

– Думаешь, меня сюда кто-то пустил бы? – прошипел Мирон и растопырил руки. Выглядел он и правда, как чучело с дынной грядки. Снова. Видно, его уже долго никто не пускал к себе помыться.

– А как же ты прошел? – с уважением поинтересовался я.

Мирон гордо ухмыльнулся.

– Мы, детдомовские отпрыски, знаем все секреты и ходы больничных строений.

– Ты уже был в этой больнице?

Мирон покачал лохматой головой и фыркнул.

– В этой конкретно нет. Но, думаешь, они сильно изощряются при планировке этих концлагерей? Все ясно, как павлинья глупость!

– А почему павлины глупые? – почесал я голову.

– Ты их когда-нибудь видел? – закатил глаза Мирон.