– Ты его больше не увидишь. – Голос бесцветноглазого вздрагивал от удовольствия, которое он получал от каждого слова, и его удовольствие тоже было физическим, Вера это слышала. – И ничего больше не увидишь. По гастролям хотела ездить? Мир посмотреть, все такое… Бабка нарассказывала небось. А вот не поездишь теперь. И аплодисментов не дождешься. – Он нанизывал подлые эти слова, как бусины на леску, и ожерелье, которое при этом получалось, сдавливало Вере горло. – Будет у тебя жизнь пустая. Убогая. Нищая. А как ты хотела? Знаю я вас, таких. Много об себе понимаете. Не научила вас жизнь не высовываться. Все чего-то особенного хотите добиться. Ну так ничего ты не добьешься!

Последнюю фразу он почти выкрикнул, и с таким торжеством, что Вере показалось, сейчас он забьется в конвульсиях. Она вздрогнула. Но не от того, что испугалась, а потому что природа этих конвульсий, физическая, даже физиологическая природа, была слишком похожа на то, что она впервые увидела совсем недавно, когда Свен… Но этого не могло быть! То ведь было совсем другое…

Мысль эта – может быть, не мысль даже, а лишь ощущение – мелькнула в ее голове и тут же исчезла. Иное ощущение стало таким сильным, что не обращать на него внимания было невозможно… Боль, которую она почувствовала, когда бесцветный сказал, что она может считать Свена мертвым, действительно была физической болью, в этом теперь не было сомнений. Она сжала живот, выплеснулась вниз, и Вера инстинктивно схватилась за подол платья, натянула его на колени.

– Услышала, что сказал? – с гнусной своей ухмылкой произнес бесцветноглазый. – Давай, осмысляй. Времени у тебя теперь достаточно. И мой тебе добрый совет: сиди как мышь за веником. Чтобы мы про тебя забыли.

Может быть, он сказал еще что-то прежде чем поднялся со скамейки и пошел по бульвару, растворяясь в летней дымке. Может быть, о чем-то ее спросил. Вера не слышала, не отвечала – отчаяние охватило ее.

Все время после исчезновения Свена она была уверена, что их встреча не была случайной. Она чувствовала его в себе, он был ее частью, может быть, ее сутью, и то, что произошло между ними, не могло пройти бесследно. Она знала, что у нее будет от него ребенок, сын, это не могло быть иначе! А теперь стало очевидно, что это было наивностью, глупостью, что ее уверенность была бессмысленна до идиотизма.

Кровь выплескивалась из нее, текла по ногам, капала на песок аллеи. Вера застыла, понимая, что не может подняться со скамейки. Но стыд, обычный стыд от женского житейского казуса, она ощущала гораздо менее остро, чем отчаяние, которое не имело отношения ни к чему житейскому.

Это был крах окончательный, крушение всего, что делало ее жизнь осмысленной. Любовь, музыка, ребенок – все оказалось иллюзией, все исчезло одновременно, и единственным следом, который остался, были капли крови на песке.

«Если он меня разлюбил, я повешусь. Или из окна выброшусь. Или отравлюсь».

С недавних пор Маша повторяла эти слова как мантру, и воздействие, которое они оказывали на ее жизнь, было похоже на воздействие мантры. Во всяком случае, однокурсница Арина, которая продавала через Интернет мандалы и благовония, рассказывала, что мантра способна отогнать злых духов; Маша забыла, как они у буддистов называются.

Так же отгоняли злых духов и заклинания, что она не будет жить, если Женя ее разлюбит. Когда она уже впадала в отчаяние от его молчания, он вдруг звонил и просил, чтобы после матушки она зашла к нему, или предлагал встретить его возле театра после спектакля, или звал на спектакль, потому что собирался играть сегодня как-то иначе, чем раньше, и хотел, чтобы она это увидела… И сразу становилось понятно, что он любит ее по-прежнему, а его недавнее раздражение означало только, что у него было плохое настроение, или ему требовалось уединение, или с ним происходило еще что-нибудь такое, что может происходить с каждым человеком, ничего направленного именно на нее в его раздражении нет, и можно жить дальше, дышать полной грудью и ожидать, что будущее окажется таким же счастливым, каким стало для нее настоящее, когда в ее жизни появился Женя.

Но нынешнее его раздражение – или желание уединения? или нервное напряжение? она не знала – длилось уже неделю. Маша извелась так, что готова была, выходя от Элины Андреевны, нажать кнопку звонка у Жениной двери или даже просто открыть ее ключом, хотя понимала, что делать этого не надо, потому что ни к чему хорошему ее навязчивость не приведет.

Кнопку она не нажала, дверь не отперла и поплелась домой в таком унынии, от которого и мантры скоро перестанут помогать, наверное.

– У тебя что-то случилось? – поинтересовалась Вера.

Таким мимолетным тоном она всегда интересовалась тем, что не имело к ней непосредственного отношения, это Маша давно уже заметила. Ей почему-то казалось, что Вера переняла этот тон у своей бабушки Ольги Алексеевны. Портрет свидетельствовал же об их внешнем сходстве, почему не быть и сходству в манерах.

Маша в этот момент собиралась уже подняться наверх по своей лестнице, но задержалась, обрывая перезревшие гороховые стручки с веревочек у забора, а Вера как раз вышла на веранду и увидела ее.

– Не-а, – соврала Маша. – Почему сразу случилось?

– Потому что вечерами никуда не выходишь.

– Работы много, домой приходится брать. – Врать так врать, чего там. – Август же, все в отпусках.

– А ты почему не в отпуске?

– Скоро пойду.

Это тоже было враньем, но ответить честно Маша не могла. Не скажешь же: потому что Женя хочет взять отпуск осенью, в бархатный сезон. Да кстати, и это тоже будет ложью, потому что он не говорил Маше о своих планах, она случайно от старушки узнала, а значит, и влияния на ее личные отпускные планы это оказывать не могло.

К счастью, Вера была так занята сейчас собственной жизнью, что до Машиной дела ей было не много. Ее сын все еще оставался в Москве и хотя дома бывал мало, Веру его присутствие как-то взвинтило или, вернее, воодушевило. Обед она теперь готовила каждый день, было в этом даже что-то лихорадочное, зато Маша наконец поняла, что имела в виду Верина невестка, когда говорила, что российская домашняя еда это феерия. Машина мама готовила просто и сытно, ничего феерического в ее готовке не было, суп да мясо с макаронами. А все московские подружки и того не умели – обедали в кафе, заказывали еду на дом или обходились тем, что, принеся из супермаркета, надо было только разогреть. Несколько раз, когда у Веры бывали гости, Маша ела вместе со всеми всякие вкусные штуки, но не знала, откуда они взялись, Вера в лавке какой-нибудь купила или гости принесли, может, да и не очень она об этом задумывалась.

Теперь же, если бы не безотказный метаболизм, Маша растолстела бы точно. Каждый день к обеду бывали какие-то рассольники или селянки, котлеты по-молдавски или гювеч, сливовые пироги и французские торты из красной смородины, и все это в таком количестве, что оставалось и к Машиному возвращению с работы. И когда невестка Марина уехала сначала в Петербург, а потом на этюды в Плес, еды не стало меньше, хотя вряд ли Верин сын нуждался в таких обильных и разнообразных обедах – однажды Вера сказала, что днем он появляется дома на какой-нибудь час.