– Почему? – спросила Маша.

Все остальные молчали.

– Потому что сама купила себе дорогое кольцо.

– Необязательно сама купила, – заметила Маша. – Мог и муж подарить.

– Считалось, что мужья не дарят коктейльные кольца, – сказала Марина. – И даже считалось, что коктейльное кольцо – антитеза обручальному.

– А Вера… – начала было Маша.

Она хотела сказать, что Вера-то как раз носит свое кольцо на правой руке, как обручальное, но осеклась.

– На правой руке носят обручальные кольца только в России, – сказала Вера. – А в Европе, в Америке – да, антитеза.

Маша уже не удивлялась, что та угадывает ее мысли, и даже не мысли, а намерения мыслей, и даже не угадывает, а будто бы слышит. Но кристальная бесстрастность в Верином голосе все-таки показалась ей необычной.

– То прабабушкино кольцо потом носила и моя бабушка, – сказала Марина. – В шестидесятые годы они снова стали невероятно популярны. Это неудивительно.

– Да, тогда в моде был вызов, – тем же бесстрастным тоном произнесла Вера. – Везде в мире все менялось на глазах. Во всяком случае, нам так казалось. Маша, почему ты не ешь? – спросила она. – И ты тоже, Кир.

– Я сыт, мама, – по-русски ответил Кирилл. – И жду варенья с ядрышками. Это не значит, что пора перейти к чаю, – уточнил он.

– Варенье мы сварили, – кивнула Вера.

– Кто – мы? – спросил он.

– Мы с Машей.

– Я только по банкам разливала, – возразила Маша. – И то разбила одну.

Все перешли на русский и стали говорить про варенье и прочее подобное. Оказалось, что Верин сын вовсе не мрачный, а такой же непринужденный, как его жена, просто у него отстраненная манера держаться. Он вспоминал про сад каких-то Левертовых с улицы Сурикова, про смородиновые кусты, которые в нем росли, и как Евгения Вениаминовна Левертова приносила из своего сада смородину размером с вишню всем соседям, потому что урожай с этих по науке выращенных кустов получался небывалый, а бабушка Люся делала страшно вкусный мусс и тоже всех соседей угощала, и только он, родной внук, мусс этот есть не мог, потому что в детстве на смородину у него была аллергия.

– Для меня это всегда было феерией, – сказала Марина. – Я говорю о домашней еде, невероятно вкусной в России, – пояснила она Маше, которая смотрела на нее во все глаза.

И как было не смотреть!

«Если бы я была наполовину такая красивая, – думала она, слушая историю о том, как Марина впервые попробовала икру из запеченных баклажанов, – то Женя, может, и на съемки без меня не поехал бы».

Стоило ей подумать о Жене, даже таким случайным образом, как печаль охватила ее. Нет, печаль неправильное слово. От того, что его нет рядом и так долго еще, невозможно долго рядом не будет, Маша чуть не заплакала.

– Я вернусь к чаю, – сказал Кирилл, вставая. – А сейчас должен отвлечься. Интернет по-прежнему быстрее работает в саду?

– Да, – ответила Вера. – Это плохо?

– Приемлемо. Я сяду в беседке.

– Удача, что Кир вообще смог приехать в Москву, – сказала Марина, когда ее муж вышел через балконную дверь на веранду, а оттуда в сад. – Он работает так много, что это много даже для Америки. Друзья-немцы, с которыми мы учились в Стэнфорде, недавно уехали домой. Сказали, что американцы крэйзи, а они нормальные люди и хотят не только работать, но и жить.

«Кирилл, что ли, ненормальный и жить не хочет?» – подумала Маша.

Из Марининых слов следовало именно это, но такое впечатление могло возникнуть и от того, что русский не был ей родным. Это было понятно, несмотря на ее русское имя и на то, что не все русские говорили по-русски так грамотно, как она.

Но что означают слова Вериной невестки, как работает ее сын, нормально это или нет, – все не имело значения по сравнению с тем, что неделя – это все-таки не очень долго, она пройдет, и Женя улыбнется мимолетной своей улыбкой, и обнимет прямо на пороге, потому что Маша выйдет ему навстречу, потому что, конечно, будет ждать его в этот день и не захочет пропустить ни одной минуты, которую уже можно будет провести с ним.

Она смотрела сквозь стеклянную дверь на августовский сад, на разноцветные флоксы, на Вериного сына, сидящего за ноутбуком в беседке, увитой актинидией, и улыбалась той улыбкой, которой может улыбаться только бесконечно счастливый человек.

Летняя краткость ночей сошла уже на нет, в августе темнело почти по-осеннему, и силуэт Кирилла едва угадывался в беседке. Но экран освещал лицо, и Вера видела все его черты ясно. Впрочем, она и без света видела бы их так же. Связь с сыном, поразившая ее в ту минуту, когда акушерка подняла его над столом в родзале и она встретила его совершенно взрослый и направленный на нее взгляд, не менялась ни в какую минуту ее жизни и ни на одну минуту не прерывалась. Если бы она сказала об этом вслух, прозвучало бы трогательно, но в действительности эта связь была не трогательна, а пронзительна, и выдерживать ее было нелегко, иногда даже мучительно.

«Какое счастье, что он приехал, – подумала она. – Какое это огромное, невозможное счастье!»

Кирилл закрыл ноутбук. Вера спустилась с веранды в сад и пошла по тропинке, посыпанной мелкой белой галькой.

– Ты еще занят? – спросила она, останавливаясь у беседки.

Отстраненное выражение его лица не обманывало ее. Такое оно всегда, и это всегда означает разное.

– Все, ма, – ответил он. – И завтра днем буду весь твой.

– Надеюсь. В Америке-то завтра днем будет ночь. Не исключено, что работа на некоторое время остановится.

– Извини.

– Ничего. Посижу с тобой?

– Конечно. Я еще не собираюсь спать.

– Из-за джетлага?

– У меня его не бывает. Могу идти в дипломаты.

– Ты хочешь?

– Точно нет. Странно, что ты спрашиваешь.

– Я боюсь, что перестану тебя понимать, – сказала она почти жалобно.

– Если этого до сих пор не случилось, то не случится и впредь.

– Ты не теряешь язык. – Она улыбнулась. – Читаешь русские книжки?

– Давно нет. – Он покачал головой. – Классику перечитывать некогда, а в новинках ничего существенного не попадается. Русские авторы стали как-то провинциальны, тебе не кажется? Их волнуют локальные проблемы. Как будто не было ни Достоевского, ни Чехова.

– Или критики не высвечивают тех, кого стоило бы высветить. И тебе просто неоткуда о них узнать. Даже я уже замечаю: те, о ком много пишут, не оказываются мне интересны. И вряд ли дело в моем снобизме.

На соседском доме висели фонарики, они освещали и морозовский участок. Кирилл говорил ровно, ясно, и так же ясно видны были Вере все подробности черт и выражений его лица. И снова она поймала себя на мысли: это и без света было бы так.