Собиралась гроза, в саду было душно. Вера прошла к отцветшим кустам жасмина и села на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей по наружной стене дома в папину мансарду.

Морозовский сад не мог сравниться с лучшими садами Сокола: с тем, что был при доме из розового туфа на улице Шишкина – в нем сменяли друг друга разные цветы, появлявшиеся вместе с первыми весенними проталинами и исчезавшие только под снегом, или с тем, который посадила Наталья Васильевна Зубова возле своего дома на улице Левитана – она любила горы, ездила то на Кавказ, то на Памир и отовсюду привозила необыкновенные растения. Да, их сад был самый обыкновенный, но все соколяне знали, что у Люси Морозовой зеленый палец, и цветы, которые она сажает у себя или дает другим, приживаются всегда.

Но даже пестрая вереница июльских цветов вдоль дорожки не радовала сейчас, а лишь резала глаза. Вера отвела от них взгляд и посмотрела вверх, на блеклое за предгрозовыми облаками солнце.

Она выпала из мира, в котором естественна была красота, не могла вернуть себя туда, и некому было ей помочь, в этом она только что убедилась.

– Не смотри на солнце, глаза заболят.

Вера вздрогнула. Она не видела, что мама в саду, та и подошла незаметно, и заговорила неожиданно. В одной руке у нее был совок, в другой цветок на длинном стебле и с комом земли на корнях; наверное, она собиралась его пересадить.

– Ничего. – Вера сама слышала, как безучастно звучит ее голос. – Я его и не вижу.

С этими словами прорезались живые интонации, но она не обрадовалась. Интонации эти были жалобны, а ей совсем не хотелось, чтобы ее жалели. Совсем не этого ей хотелось.

– Коля Гербольд заходил, книжку тебе вернул, – сказала мама. – Я на пианино положила. Но ты ее там не оставляй. Прибери.

В ее словах слышалась опаска. Вера посмотрела на маму с удивлением. Коля Гербольд жил на улице Сурикова, они с Верой вместе ходили в сто сорок девятую школу, пока он не поступил в художественное училище, а она в музыкальное. Опасаться его не было никаких причин.

– Какую книжку? – спросила она.

– «Тарусские страницы».

«Тарусские страницы» Вера зачитала если не до дыр – она не позволила бы себе так обращаться с книгой, – то до такой степени, что могла листать ее с закрытыми глазами, а многое в ней просто помнила наизусть, не только стихи, но даже прозу – Казакова, Балтера, Паустовского.

– Ты так говоришь, будто боишься, – сказала она.

– Конечно, боюсь, – согласилась мама. – Так боюсь, что ночами в панику впадаю.

– Книжки боишься?

Вера улыбнулась, несмотря даже на то что совсем ей было невесело.

– А чему ты удивляешься? Она же запрещенная.

– Мама, – поморщилась Вера, – ты ерунду какую-то говоришь. Почему вдруг запрещенная? Папа ее у букинистов купил.

Она вспомнила, как в тот день, когда папа купил «Тарусские страницы» у букинистов в проезде МХАТа, он вбежал в дом, действительно вбежал, взлетел по ступенькам крыльца, как нетерпеливо разорвал газету, в которую была завернута книга, каким звенящим голосом сказал, что это лучшее, что издано за последние десять лет, а может, и больше. И как она открыла книгу наугад, будто гадать по ней собиралась, и прочитала вслух:

– «Золото моих волос тихо переходит в седость. – Не жалейте! – Все сбылось, все в душе слилось и спелось. Спелось – как вся даль слилась в стонущей трубе окраины. Господи! Душа сбылась: умысел твой самый тайный».

Смысл этих стихов ускользал, был непонятен, слишком от Веры далек, но они потрясли ее. Подборка занимала много страниц, она перелистала в начало, прочитала, что автор стихов Марина Цветаева, спросила папу, кто это…

Воспоминание было таким сильным, что и сейчас Вера задохнулась, вспомнив счастье, испытанное тогда. Хотя сейчас ей и не до стихов было, и не до счастья.

– Купил!.. Когда это было? – вздохнула мама.

Страх соединялся в ее глазах с печалью, и боль к этому добавлялась тоже.

– Всего три года назад, – возразила Вера.

– Вечность.

– Почему?

– Потому что все переменилось. Как и не было.

– Ты… о папе? – осторожно спросила Вера.

Ей стало стыдно из-за того, что она ожидает от всех сочувствия, и настойчиво ожидает, навязчиво, а мама между тем нуждается в сочувствии гораздо больше, потому что ее горе длится и длится, не теряя остроты.

– Нет, сейчас не о нем. – Мама произнесла это спокойно, и только в самой глубине ее голоса слышалось то, что появилось в нем после папиной смерти и уже не ушло. – Я за тебя боюсь, Вера.

– А что за меня бояться? – невесело усмехнулась она. – Все наладилось. Свена выслали. Я не беременна. Если тебя это пугало.

– Не знаю, что меня больше пугало. Что его вышлют. Что тебя вместе с ним вышлют. Что тебя с ним не вышлют. Куда ни кинь, всюду клин.

– Что мы просто поженимся и будем счастливы, ты почему-то не думала, – укоризненно заметила Вера.

– Этого быть не могло.

В мамином голосе звучало все то же странное спокойствие, оно изумляло и возмущало.

– Но почему?! – воскликнула Вера. – Вы с бабушкой так уверенно говорите, будто этого только дураки не понимают. А я не дура, мама! Но я не понимаю…

– Вера, они свои игры кончили. – Теперь мамин голос звучал не просто спокойно, а сурово и очень ясно. – Оттепель какая-то, фестивали, я шагаю по Москве, что еще они там придумывали. Выманили вас из норок, а теперь тепленькими начнут брать и жизни ваши молодые поломают. Бабушкину поломали – теперь за твою взялись.

– Но почему?.. – повторила Вера.

– Потому что они по-другому не умеют.

– Нет – почему бабушкину жизнь поломали?

Это мамино сообщение было так неожиданно, что понять его казалось Вере более важным, чем думать о собственной жизни. Вернее, она почему-то чувствовала, что то и другое связано очень крепко, и именно это ей нужно было понять: в чем связь?

– Ну а как назовешь? – Мама пожала плечами. – Она мужа своего без памяти любила. А его – в лагерь.

– Как в лагерь? – растерянно спросила Вера. – Я думала, он умер… Почему же она никогда мне не говорила?

– А как бы ты жила, если бы она тебе об этом сказала? Как бы ты на людей смотрела? Все время бы думала: вот человек идет, лицо у него хорошее, ясное такое, простое лицо, на работу спешит, а может, он у себя там на работе беззащитного человека ногами бьет, а если не бьет, а сапоги чинит, то домой приходит и доносы на соседку пишет. Во многом знании много печали, – добавила она.

Вера вспомнила, как бесцветный тип сказал: «Мамаша в церковь бегает, но это не твой вопрос».

Ей стало так страшно, что она вздрогнула посреди душного июльского дня.