Однажды Маша услышала, как папа сказал про что-то «пошлость», слова этого, конечно, не поняла, спросила, что оно значит, и папа ей ответил. Ответа она не запомнила, потому что была совсем маленькая, но всю свою жизнь узнавала пошлость везде и во всех видах, в каких она ей встречалась. Вряд ли вследствие не понятого и забытого папиного объяснения, но почему-то она всегда думала, что это именно так.

И теперь пошлость Жениных слов, произнесенных пошлым же назидательным тоном, была для нее так очевидна, что даже зубы заныли, как от оскомины.

– Ты же просто пошляк, – глядя на него почти с удивлением, проговорила она.

И сразу же качнулась назад и чуть не упала на спину, потому что Женина ладонь, большая, тяжелая, хлестнула ее по щеке.

– И отвечать за свои слова тебе тоже пора научиться, – произнес он тем же назидательным тоном.

Как будто не было никакой пощечины. Как будто они просто обсуждают что-то и он высказал свое мнение.

Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал Маше, что ее ударят по лицу, она не поверила бы. Вернее, она точно знала бы, что этого не переживет, а значит, этого и быть не может. И вот это произошло, она жива, и… И чувствует такую легкость, как будто не пощечину получила, а подарок.

Она вдохнула так глубоко, что воздух наполнил не только ее легкие, но, кажется, даже глаза, и вместе с этим глубоким вдохом поняла: все, что так долго казалось ей то счастьем, то мукой, что было для нее главным, казалось ей главным, – все это кончено. Все! Больше этого нет.

Это было так понятно, что не нуждалось даже в произнесении вслух. Единственное, чего она теперь не понимала: как это вообще могло происходить с ней, как могло длиться?

Она с изумлением взглянула на себя, то есть на ту часть себя, которую могла увидеть – ноги в «ньюбэлансах», джинсы с дырками на коленях, руки, сжимающие ключи на колечке… Да, ключи. Она бросила их на пол, на кокосовый коврик, к узким носкам черных блестящих туфель.

Вот теперь абсолютно все.

«Девочка уверена, что ничего не заметно, а между тем на лбу у нее написано, что она влюблена и страдает».

Вера улыбнулась, как всегда, когда думала о Маше Морозовой. Бывают же такие – всегда выглядят детьми и всегда поэтому вызывают улыбку. Может, для них это и плохо, потому что люди не воспринимают их всерьез, но если бы Вере пришлось выбирать между собственной врожденной серьезностью и детским отношением к миру, которое так ясно чувствовалось в Маше, она не колебалась бы ни минуты. Понятно же, в чем больше счастья.

И очень жаль, что в Кирилла серьезность тоже встроена по умолчанию. Как они это называют, фича?

– Или баг, – улыбнулся он, когда она высказала ему это свое предположение.

А вот мама ее считала серьезность благом, спасшим Веру от такого отчаяния, преодолеть которое не помогло бы легкомыслие.

Как странно Вера ее вспоминает! Словно бы мельком, по касательной, но ни одного дня не проходит без воспоминания, буквально физического – мама появляется то в комнатах, то в саду, то на лестнице, ведущей в мансарду, хотя после папиной смерти перестала туда подниматься.

Вера считала уже, что мансарда навсегда останется слепым пятном их дома, но, когда должен был родиться Кирилл, мама сказала:

– Думаю, мне лучше перебраться наверх. А в моей нынешней комнате сделаем детскую. И ребенок будет рядом с тобой, и, если окажется беспокойным, я смогу брать его к себе, чтобы ты в тишине отдохнула.

– Я думала, ты не захочешь… папин кабинет… – пробормотала Вера.

– Я же приземленное существо. – Мама грустно улыбнулась. – О возвышенных вещах правда не думаю. И зачем держать в доме пустую комнату, когда она так необходима? А папины вещи перенесем в кладовку.

Тяжеловесный стол из тверской деревни, астролябия, папки с газетными вырезками пробыли в кладовке до тех пор, пока Кириллу не исполнилось шесть. Потом он их обнаружил, изучил и попросил принести к нему. Они и теперь стояли в его комнате, бывшей детской, бывшей маминой, бывшем кабинете первого бабушкиного мужа Виктора Антоновича Морозова, фамилию которого они все носили, хотя никто из них не был ему родней.

В маме совсем не чувствовалось того, что принято называть мудростью. Ее советы почти никогда не совпадали с тем, что Вера считала для себя правильным. Но в дни самого большого краха, который она когда-либо переживала в жизни, только они вошли в нее как ключ, и отомкнули дверь, и отчаяние через эту распахнувшуюся дверь вышло, и она смогла жить.

Такой холодности от бабушки она не ожидала.

То есть знала, что та спокойно реагирует на события, которые Вере кажутся из ряда вон выходящими, однако приписывала это бабушкиному жизненному опыту, усталости, может быть. Но чтобы, услышав, что произошло с ее внучкой, только пожать плечами… От этого Вера оторопела.

Она пришла к бабушке в комнату назавтра после разговора с пустоглазым человеком на Тверском бульваре. И не потому, что не могла держать это в себе, а больше потому, что во всем этом оставались для нее неясности, и даже нервное возбуждение, в котором она находилась, не было сильнее ее желания понять, что же произошло и что ей теперь делать.

Бабушка читала, сидя в своем кресле у балконной двери. Книжка была английская, на ореховом столике у нее под рукой лежал открытый словарь, и легкий ветер трогал его страницы.

– Стала забывать язык, – сказала она, увидев, что Вера смотрит на словарь. – То ли возраст, то ли невостребованность.

Вообще-то Верин взгляд упал на ореховый столик случайно. Не могла собрать мысли воедино, ну и взгляд рассеивался тоже.

– Ба, – сказала она наконец, – Свен меня вовсе не бросил…

Она постаралась передать вчерашний разговор как можно более точно, даже интонации своего собеседника воспроизвела.

Бабушка слушала с таким непроницаемым видом, что Верино недоумение становилось все сильнее.

«Может, я как-то не так рассказываю?» – подумала она.

А вслух сказала:

– Я не знаю, что мне делать, и…

Она хотела объяснить, что ей нужен совет, но не успела.

– Я тем более не знаю.

Бабушка пожала плечами. Голос ее звучал бесстрастно. Тишина повисла в комнате. Вере нечем было нарушить эту тишину.

– Во всем этом с самого начала не было перспективы. – Бабушка все-таки заговорила сама, но словно бы нехотя. – Был один шанс из тысячи, что тебе позволят за него выйти и с ним уехать. Но строить свою жизнь из расчета на такой мизерный шанс… Это было бессмысленно и оказалось бессмысленно.

– Но почему?! – воскликнула Вера.

– Ты не маленькая, сама должна понимать.

Бабушка замолчала. Ожидать объяснений не стоило, это было единственное, что Вера поняла. Она открыла балконную дверь и вышла в сад, краем глаза увидев, как бабушка берет с орехового столика словарь.