А однажды, когда нам было по десять, Бет пришла в школу и сказала, что ей приснилась Сэнди Хейлз из футбольного лагеря. Что она нашла ее за подсобкой: та лежала на земле, а ее лицо закрывала простыня. На той же неделе в субботу тренер по футболу сообщил, что у Сэнди заболевание крови и она уже не вернется в лагерь. Никогда.

– И что на этот раз? – спрашиваю я и чувствую, как волосы на затылке встают дыбом.

– Мы делали прыжки с той-тачем на скале, как тогда, помнишь? – рассказывает она. – А потом услышали шум – как будто что-то падает вниз и летит долго-долго. Я подошла к обрыву и посмотрела вниз, но там ничего не было. Но я все же почувствовала, что там что-то есть: оно вибрировало, как воздух в горле, когда громко кричишь.

«Да, – подумала я, – как когда мы все вместе кричим на матче, наши глотки вибрируют и слышен топот ног. Трибуны дрожат; дрожит все кругом. Я и сейчас это чувствую».

– А потом я повернулась и взглянула на тебя. Там было очень темно, а ты стояла бледная, и глаза у тебя были черные-черные, как кусочки каменного угля, которые нам показывали на географии.

Она наклоняется ниже, ссутулив плечи, как хищная черная птица, высматривающая добычу.

И мне вдруг кажется, что я сплю и по-прежнему вижу кошмар, в котором ковер с кровавыми следами пружинит под ногами, со дна аквариума поднимаются пузыри, а аквариумный насос раздувается и сжимается в ритме сердечных клапанов.

– Но нижней половины лица у тебя не было, Эдди, – шепчет она и накрывает рукой подбородок и губы. – А вместо рта – просто белое пятно.

Я перестаю дышать.

– И тут я поскользнулась, – продолжает она. – А ты схватила меня за руку и попыталась удержать, но мне было больно, и что-то врезалось в руку – что-то в твоей ладони. А когда ты протянула мне другую руку, я увидела, что на ладони у тебя рот, прямо в центре. Ты говорила им и пыталась сказать мне что-то очень важное.

Я смотрю на свою ладонь.

– И что я говорила? – спрашиваю я, глядя на свою белую руку.

– Не знаю, – Бет вздыхает, выпрямляется и качает головой. – А потом ты…

– Что?

– Выпустила меня. Как тогда, когда еще не научилась страховать.

Хватайся за тело, а не за ноги.

– Ты держала меня за запястье, а потом раз – и выпустила. Как всегда.

В голове моей пожар, живот скрутило. Подношу ко рту салфетку. Не помню, когда я в последний раз ела, и понимаю, что, кажется, этот маффин был ошибкой. Пусть я его и не проглотила.

– И что особенного в этом сне? – спрашиваю я. – Ничего же не случилось.

– Случилось, – возражает она и достает из кармана джинсов блеск для губ. – Сама знаешь, как это работает. Скоро нам все откроется.

Хочу закатить глаза, но в этот момент живот скручивает спазм и приходится схватить салфетку. Мне ужасно стыдно, что меня выворачивает при всех, но наружу выходит один лишь шоколадный осадок, мутная жижа, стекающая по руке.

– Родная, – утешает меня Бет, – мы тебя приведем в порядок. А то совсем размякла. Теперь, когда я снова стала капитаном, я тобой займусь. Ты у нас придешь в форму.

– Да, – отвечаю я, глядя, как Бет с ловкостью фокусника орудует блеском. – Почему в твоих снах я всегда делаю что-то плохое? – спрашиваю я.

Она протягивает мне блеск.

– Потому что у тебя совесть нечиста.

После урока истории мы с Бет встречаемся снова. Она ждет меня у двери.

– Любовь прошла, завяли помидоры, – заявляет Бет. – Так и знала. Знала, что что-то случится. Тренерша и Уилл. У них все кончено.

– Что?

– Он сегодня не пришел, – сообщает она. – За рекрутерским столом только этот рыжий, рядовой первого класса.

«Надо же, как скоро, – думаю я. – Как скоро».

– Это ничего не значит, – говорю я и отворачиваюсь, чтобы уйти. Но она хватает меня за ремень. Отчасти я рада, что ее утренние пророческие настроения прошли и она снова стала прежней ехидной Бет, но, с другой стороны, мне не нравится, как она возбуждена, как радуется.

– Я тут поразведала, – шепотом произносит она и наклоняется ко мне так близко, что я вижу впадинку у нее на языке в том месте, где раньше была штанга – еще до того, как она решила, что пирсинг только для восьмиклашек. – Рыжий солдатик говорит, что сержант куда-то запропастился. И не отвечает на звонки.

Я молчу и набираю код на шкафчике.

– Прикинь, рыжий сказал, что, бывает, сержант просто пропадает куда-то. Они уже привыкли и никуда не сообщают. «Такой уж он человек», – так солдатик и сказал. Потому что, говорит, у сержанта жизнь тяжелая. Что-то связанное с его женой и стеклянной витриной, – заключает Бет и я вижу, что ей хочется закатить глаза, но она этого не делает.

– Но с чего ты решила, что у них с тренером все кончено? – спрашиваю я и притворяюсь, что ищу что-то в шкафчике.

– Говорю ж тебе, у папочки новая пассия, – она тихонько насвистывает. – Как думаешь, кто? Может, миссис Фаулер из студии керамики? Та вечно сидит с раздвинутыми ногами за гончарным кругом, чтобы мальчикам было на что посмотреть.

– Сомнительно, – отвечаю я.

– Ну, если бы это была Рири, фото процесса давно бы на «Фейсбуке» висели. Но мне кажется, молодняк – это не по его части. И мы точно знаем, что это не ты.

– Да кому какая разница, – в голове у меня вата.

Она умолкает на секунду, внимательно смотрит на меня и расплывается в улыбке.

– Эдди-Фэдди, а сама-то ты где была прошлой ночью?

– Что? – шепотом отвечаю я.

– Небось утешала отвергнутую тренершу?

– Нет, – отвечаю я и с треском захлопываю дверцу шкафчика. – У меня есть дела и поважнее, – добавляю я и пытаюсь улыбнуться такой же коварной улыбкой, как у нее, а может, даже еще коварнее.

Весь день до самой тренировки тренера нигде не видно.

Отправляю ей четыре сообщения, но она не отвечает.

В течение шести часов я теряюсь в догадках, что с ней, как она. Чувствует ли она ту же тупую боль, что и я?

Наконец, я вижу издали блестящий русый хвостик, ее позу, изящную как асана, но боюсь смотреть ей в лицо. Боюсь, что когда наши взгляды встретятся, все нахлынет с новой силой и я вновь почувствую запах, услышу бульканье воды в аквариуме.

Каково это – быть ею?

Но когда она оборачивается… должна ли я была знать, что так и будет?

Ее глаза скользят по мне не останавливаясь, будто нет у нас никакой общей тайны, тем более такой.

О, эта ледяная невозмутимость. Она ошеломляет. Наглоталась успокоительных, не иначе. И я начинаю выискивать малейшую заторможенность в ее речи, в движениях. Но не уверена, что нахожу.