– А вы, господин офицер, чесночком закусите, – посоветовал половой. – Средство верное.

Ржевский представил реакцию дамы.

– Нет, – сказал он, – только не чесноком! Уж лучше пусть пахнет водкой.

– Тогда огурчиков солёных скушайте, – предложил половой.

Совет оказался хороший, если не считать того, что запах солёных огурцов, не слишком подходящий для свидания с дамой, невозможно было перебить ничем. Оставалось лишь смириться.

И вот незадолго до полуночи Ржевский, от которого одинаково сильно пахло французскими духами и солёными огурцами, подъехал к дому Софьи Тутышкиной.

* * *

Как только санки остановились возле особняка Тутышкиных, Ржевский ещё раз нащупал в кармане ключ от задней двери, который дала Софья. Ключ от счастья! Если, конечно, даму не смутит запах огурцов.

«Пустяки! – ободрил сам себя поручик. – Скажу, что это модный парижский аромат. Ведь на счёт цветочного горшка она мне поверила».

Рассудив таким образом, Ржевский настолько уверился в успехе, что отрезал себе пути к отступлению. Выбравшись из санок, скинул шубу, которая явно мешала бы перелезать через забор, и велел Ваньке, чтобы ехал обратно в гостиницу. Нечего морозить коня.

– Вернёшься через четыре часа, – сказал поручик, а ведь случись что непредвиденное, он оказался бы один на холоде, даже без шубы, и ближайшие полночи не мог бы рассчитывать на помощь слуги. И всё же Ванька, зная, что его барин – человек рисковый, спорить не стал, поехал прочь, а Ржевский, напевая под нос романс «Ночною темнотою покрылись небеса», полез через забор.

Спрыгнув в снег, наваленный с внутренней стороны забора, поручик прислушался. Сторожевая собака гавкнула несколько раз, затем ещё несколько раз и ещё, но в итоге угомонилась, потому что никто из людей к ней не вышел. Очевидно, все челядинцы крепко спали – холодной зимней ночью хочется именно спать, а не шастать по холоду, выясняя, чего это собака разлаялась.

«Все люди для покою закрыли уж глаза», – продолжал тихо напевать Ржевский всё тот же романс, выбрался из рукотворного сугроба и ещё раз ощупал в кармане ключ. Вещь была на месте, да и чёрный ход нашёлся быстро, вполне ожидаемо оказавшись позади дома.

Ключ в замке повернулся почти бесшумно, но дверь всё же скрипнула, поэтому поручик, оказавшись в доме, выждал немного – может, кто-то всё же придёт проверить, что такое.

Никто не явился. «Все люди для покою закрыли уж глаза», – снова замурлыкал Ржевский, на ощупь нашёл лестницу и начал подниматься, ступая аккуратно и не на середину ступеньки, а ближе к перилам, ведь чем меньше доска ступеньки прогибается, тем меньше скрипит.

Почти бесшумно добравшись до покоев Софьи и уже готовясь постучать в дверь спальни, поручик снова замурлыкал: «Внезапно постучался у двери Купидон». И в этот самый миг за дверью послышались приглушённые голоса: мужской и женский.

Женский принадлежал Софье, а мужской – не её мужу, а кому-то другому, но этот голос тоже казался знакомым.

– Я не могу, – говорила Софья. – Не могу. Может, лучше ты сам?

– То есть я всё должен делать сам? – недовольно возразил ей мужчина. – Я делаю всё, ты – ничего, но счастье от того, что мы совершим, поровну? Да?

Софья промолчала.

– Нет, моя дорогая. Тебе тоже придётся участвовать.

«Ха! – подумал Ржевский. – А я вовсе не так требователен. Если дама в постели ничего делать не хочет – лишь наслаждаться, не имею ничего против. Я всё сделаю сам». У него даже подозрения не возникло, что собеседники могли обсуждать что-то другое.

– Мне вдруг стало его жалко, – сказала Софья.

«Кого ей жалко? Меня?» – Теперь Ржевский чувствовал возмущение. Он уже успел сообразить, что прийти следовало завтра ночью, а не сегодня.

Да, теперь поручик вспомнил: Софья, назначая ему свидание, сказала «послезавтра», а не «завтра». А всё потому, что на сегодняшнюю ночь назначила свидание другому любовнику, который сейчас разговаривал с ней в спальне!

Вспомнились слова Тасеньки, сказанные на балу: «Госпожа Тутышкина уже не первый год изменяет мужу с одним и тем же любовником».

«Значит, вот как! – мысленно кипел Ржевский. – Она наставляет мужу рога с другим, а меня ей жалко?!» Поручику, не сомневавшемуся в своей значимости, всегда казалось, что если где-то о ком-то говорят, то о нём, Ржевском! А о ком ещё?

– Жалко этого старого пердуна? – спросил мужской голос.

«Разве я стар? – удивился Ржевский. – Да мне ещё и сорока нет». Но слово «пердун» живо напомнило ему недавний обед у губернатора, где звучала история со словом «пердю».

«Погодите-ка, – вдруг подумал поручик. – Я знаю, чей это голос. Бенский! Значит, он – постоянный любовник Софьи».

Да. Всё указывало на это. Недаром же Бенский на балу так нагло говорил Софье комплименты, оправдываясь тем, что, дескать, друг семьи Тутышкиных.

«И теперь ясно, – продолжал рассуждать Ржевский, – отчего Бенский всё время стремится очернить меня перед Софьей и другими дамами. Я же вторгся в его владения!»

Правда, всё ещё оставалось непонятным, почему Бенский считал Ржевского старым пердуном, если они – ровесники, но Ржевский не стал над этим размышлять и просто открыл дверь.

* * *

– Кого это вам жалко, сударыня? – небрежно спросил поручик, входя в спальню, освещённую лишь одной свечой – на туалетном столике.

Софья в сорочке и пеньюаре стояла посреди комнаты. Увидев нежданного гостя, тихо вскрикнула.

Ржевский, несмотря на полумрак, оценил завлекательный облик дамы, а затем обратил внимание на её кавалера, вальяжно сидящего в кресле – без фрака, но, к счастью, не в белье. Видеть Бенского (а это был именно он) в раздетом виде Ржевскому не хотелось бы. А то ещё приснится!

Меж тем вальяжная поза Бенского сменилась напряжённой:

– Что-о-о? – прорычал он, но всё же достаточно тихо, чтобы не разбудить весь дом. – Это что такое?

– Так кого же вам жалко, сударыня? – повторил Ржевский.

– Ты всё слышал? – в отчаянии прошептала Софья.

– Да-да. – Ржевский оставался таким же небрежным. – Но я так и не понял, кого вам жалко.

– Мужа, – пролепетала дама.

Ржевский растерялся. Только что он чувствовал обиду, считая, что Софья лишь жалеет его, но теперь оказалось, что жалкая роль досталась не ему, а Тутышкину. Это же совсем другое дело! Быть жалким поручик не мог себе позволить, а вот измену дамы,