Угловое окно рядом с печью выходило на деревню, утопавшую в тумане. Горы находились совсем близко, поэтому свет до сих пор был тусклым, а лампы отбрасывали мое отражение на стекло. Все было покрыто снегом. Соломенные крыши превратились в белые треугольники с ярко-красными точками ветряных мельниц. На этой стороне росли не странные сосны, а обычные хвойные и хилые хлопковые деревья, чьи амбиции не совпадали с их переносимостью высоты. Снег в ветвях создавал новую густую крону. Я протер окно, запотевшее от сохнувшего белья. Вблизи стекло, толстое и неровное, выглядело странно. Оно не было цельным и состояло из осколков.

– Снегопад усиливается, – заметил я.

– Река замерзла. – Рафаэль резко опустил руки, и суставы его запястий ударились об стол. Ребенок посмотрел вниз, пытаясь увидеть, что вызвало такую вибрацию. В отличие от меня она не подскочила от неожиданности. Звук был громким и раскатистым, такой обычно издают грузные мужчины, желая занять больше места. Как бы ни был расслаблен Рафаэль вчера вечером, теперь он не хотел видеть меня на своей кухне. – Вы застрянете здесь, если только не решите вернуться в Асангаро.

Я стиснул кулаки, обнаружив, что почти вжался спиной в окно. Мне пришлось заставить себя отвернуться и поверить, что он не собирался делать резких движений. Из всех проблем, которые принесла больная нога, – хромоты, усталости и так далее, – тревога была самой глупой и утомительной. Я уже решил, что на самом деле нуждался в хорошей схватке, чтобы выиграть или проиграть.

Я забыл о Рафаэле, когда увидел женщину за окном. Она стояла в высокой неподвижной траве, росшей между церковью и мостом. Ее спина была выгнута вперед, и она опиралась на трость. Из-за этого она казалась пожилой, хотя мы были одного возраста. Она не сводила глаз с церкви.

Я попытался продолжить недавний разговор.

– Что ж, мы заплатим вам за наше пребывание здесь.

– Мистер Мартель и слышать об этом не захочет.

– В таком случае не нужно говорить ему.

Рафаэль нахмурился, словно не мог представить, что Мартель чего-то не знал.

Когда я снова повернулся к окну, женщина подошла ближе, и ее лицо, практически вжавшееся в стекло, заставило меня отпрянуть. Я прикусил язык, чтобы не вскрикнуть. Она подошла, чтобы просто посмотреть на меня. Через секунду женщина похромала прочь. На мосту показался силуэт мужчины. Он был огромным и волочил ногу. Я слышал через стекло этот резкий звук: скрежет о камни. По-видимому, мужчина покрыл свой ботинок металлом, чтобы он не изнашивался. Я отошел от окна, не зная, что происходит. Рафаэль наверняка слышал шум, но игнорировал его. Он играл с ребенком. Девочка сжимала его четки и пыталась найти край. Она хихикала каждый раз, когда трогала крест. На четвертый или пятый раз она снова звучно рассмеялась. Рафаэль тоже улыбнулся.

– Посмотрим, что будет дальше, – наконец сказал он. Ребенок развеселил его. – Возможно, после обеда все растает.

Я приготовил две чашки кофе. Когда я протянул одну Рафаэлю, он нахмурился, словно я предложил ему дохлую мышь. Я не сдвинулся с места, уже собираясь напомнить ему о вежливости. Но, очевидно, он сам вспомнил и взял чашку.

– Спасибо.

– Кто эти люди? – Я кивнул в сторону окна.

– Скоро начнется церемония. Мы выберем ее новых родителей.

Огромный мужчина с больной ногой остановился рядом с женщиной. Тем временем к ним приблизилась молодая пара. Мужчина был в инвалидной коляске. Она была собрана из обычного стула и колес тележки, но кто-то приделал деревянные лыжи к колесам, превратив коляску в подобие саней. Плечи женщины находились на разной высоте, что, вероятно, вызывало огромную боль. Она с трудом толкала коляску-сани.

– Что ж, пойдем? – сказал Рафаэль девочке. Он прикоснулся к ее макушке, чтобы привлечь внимание, и очень осторожно взял за крошечные ручки, давая привыкнуть к мысли, что игры с четками закончены. Когда девочка улыбнулась, он взял четки, поднял девочку и обернул ее в меховое одеяло. – Иди-ка сюда. Давай найдем тебе новую маму.

– Куда вы идете? – спросил Клем, войдя на кухню. Несмотря на сонный вид, ему явно стало лучше. В плохом состоянии его волосы не были такими рыжими. – Чей этот ребенок?

– Сейчас выясним, – ответил Рафаэль. Как только он открыл дверь и холод ворвался в комнату, я понял, что видел только последних прибывших. То, что вчера показалось мне поляной, на самом деле оказалось заросшим двором, почти полностью заполненным людьми. Стояла абсолютная тишина. Лишь шуршали ветки деревьев и доносились трели птиц. Я тоже встал, чтобы закрыть дверь, но замер на пороге, потому что люди немного зашевелились, увидев ребенка. Клем надоедливо тянул за рукав, и я рассказал ему о колокольчике и церкви.

Тем временем Рафаэль выступал с речью. Он говорил по-испански, который даже за такое небольшое время начал казаться мне официальным. Для обычного общения он предпочитал кечуанский. Рафаэль сказал, что у ребенка не было явных повреждений, кроме разве что глухоты. Люди снова зашевелились. Кто-то в первом ряду захлопал в ладоши. В толпе почти не было прямостоящих людей. Все были искривлены: у одних не было конечностей или глаз, другие просто выглядели странно.

– Он не шутил, когда сказал, что это госпитальная колония? – прошептал Клем мне на ухо.

– Нет, – пробормотал я. Неожиданно я ощутил зависть. Было сложно всегда быть самым медленным и терпеть всеобщее внимание. Если бы я жил в подобном месте, я бы не чувствовал себя таким никчемным. Хотя, возможно, это были лишь фантазии. Я чувствовал себя еще хуже, живя с Чарльзом. Но здесь царила другая атмосфера.

Мальчик лет двенадцати вышел вперед с красивой стеклянной чашей из голубоватого стекла. Десяток человек, в основном женщины, по очереди подходили и бросали в нее маленький обрывок веревки с узелками. Мы с Клемом переглянулись. У него загорелись глаза.

– Это индейская узелковая письменность, – тихо сказал он.

Когда Клем впервые рассказал о ней, я плохо представлял, что это такое. Я едва не признался, что видел, как Рафаэль плел узелки на веревке по пути сюда, но вовремя понял, что вызову вспышку восторга на такой серьезной церемонии.

Вместе с обрывком веревки люди клали рядом с Рафаэлем что-то еще: корзинку с ананасами, банку с перцем или стручками какао, одежду.

– Здесь церковь не платит священникам, – объяснил Клем. – Они не работают по найму. Ты платишь за церемонию, обычно деньгами. Рафаэль разбогател бы в Асангаро, но вряд ли местные жители относятся к валюте, как мы. Скорее всего, эти вещи – способ доказать, что у них есть средства на содержание ребенка. Это их ценное подношение.

– Мария, ты говорила, что хочешь ребенка, – сказал Рафаэль кому-то. – Не бойся.

– Но она безумна, – возразил кто-то.

– Если она выиграет, ей помогут, не так ли?

Невысокая округлая женщина медленно вышла из толпы, крепко сжимая в руках обрывок веревки. Рафаэлю пришлось уговаривать ее бросить веревку в чашу, а затем подтолкнуть обратно к толпе. Она положила мягкую белую шкурку и вернулась к пожилой женщине, которая приобняла ее. Рафаэль пристально посмотрел на шкурку, словно она была чем-то слишком дорогим.